Вернувшись, я застал Мэри в ужасном волнении.
— Представляете себе? — спросила она, обеими руками сжав мою. — За мистером Уолдрумом прислали из Лоу-Парк.
— Что там случилось?
— У герцога в руках разорвало ружье. Он опасно ранен.
— Вот, наконец, Валу выпала удача, — заметил я.
— Как вы практичны! — с упреком сказала она.
— Разумеется, дорогая, если герцогу по нраву несчастные случаи, то мой друг вправе этим воспользоваться.
— Конечно, — согласилась она, — но то, что произошло, ужасно.
— Что именно? — поинтересовался я.
— Что-то с глазами, с головой и рукой, — последовал исчерпывающий ответ.
— Сомнения нет, гусь жарится не зря.
— О, как вы можете! — проговорила она и убежала, прижимая платок к глазам, оплакивая раны человека, которого никогда в жизни не видела.
Меня поразила тогда и до сих пор поражает склонность женщин к сочувствию скорее теоретическому, чем практическому.
Часы пробили час, затем два, Валентайн все не приходил, и я начинал ощущать голод.
— Дорогая, — спросил я, — как насчет гуся?
— Вы считаете, мистер Уолдрум задержится? — заметила она.
— Вполне вероятно.
— Может быть, подождем еще четверть часа?
— Если хотите, подождем еще час, — отвечал я великодушно, хотя голод терзал мои внутренности. Прошло десять минут, двадцать, тридцать, сорок, на Мэри было жалко смотреть. Ей всегда приходилось считаться со мной и только со мной, а теперь другой гость нуждался в ее терпении и предупредительности.
— О, — воскликнула она наконец, услышав приближающийся стук колес, — и это "о" значило целую благодарственную молитву, — вот и он!
— Подождите, дорогая, — заметил я и, водрузив на нос пенсне, разглядел экипаж, запряженный парой пони, мчавшийся по гравию, но заключавший в себе отнюдь не мистера Уолдрума, а поистине последнего человека, которого мне хотелось бы видеть в Фэри-Уотер — леди Мэри Кэри.
Меня не часто пробирает дрожь, и мне довольно редко кажется, что голова и сердце поменялись местами, однако увидев женщину, которая откинувшись на подушки, рассматривала своими огромными глазищами скромный дом моей кузины, я пал духом.
У нее были густые, торчащие как проволока волосы, широкие ноздри, живые любопытные глаза и выпяченные губы. Кожа желтая, испещренная коричневыми точками; фигурой она в высшей степени напоминала тючок белья, приготовленного в стирку; она была невероятно жадна и неописуемо бесцеремонна.
Она и часу не могла пробыть в обществе чужих людей, чтобы с кем-нибудь не поссориться. Она и недели не могла потерпеть, чтобы не вытребовать у нового знакомого какой-либо услуги или подарка. Она развелась с одним мужем, а другого свела в могилу в надежде, что он оставит ей все свои деньги.
Этой надежде не суждено было сбыться. Поскольку она рассказывала историю с наследством всем и каждому, я думаю, не будет нескромным повторить ее.
Мистер Кэри написал завещание, согласно которому оставлял дорогой и возлюбленной жене своей все состояние кроме таких-то и таких-то сумм для выплаты таким-то и таким-то лицам, и вручил этот документ леди Мэри.
Неделю спустя он составил и поместил у своих адвокатов другое завещание, согласно которому леди Мэри получала на жизнь три тысячи годовых.
На три тысячи в год и собственное небольшое состояние леди Мэри вела, насколько ей удавалось, жизнь светской женщины.
У нее бывали приемы, бывали вечера, бывали концерты, бывали скромные обеды, которые посещали все, кто получал приглашения. Какое значение имели ее непривлекательность, ее скаредность, ее высокомерие? Разве она не приходилась сестрой одному герцогу, теткой другому? Разве не было честью услышать от нее оскорбление? А находиться под ее особым покровительством или удостоиться обращения по имени было заметным отличием, пробуждающим зависть, ненависть и прочие недобрые чувства у тех, кто не оказался в числе баловней судьбы.
Ко мне леди Мэри была неизменно расположена. Я был ей полезен и мог оказаться полезным в дальнейшем. Она называла меня Стаффордом. Она заставляла меня танцевать с девушками, которые ни с кем не были знакомы, и с девушками, с которыми никто из мужчин не стремился познакомиться. Она приказывала мне сходить на новую пьесу или пойти в оперу. Она брала меня под руку с таким видом, будто платила мне за это жалование, и относилась ко мне как к другу дома.
Однажды ей приглянулись мои запонки, и она попросила отдать их ей, потому что они как раз годились для ее манжет, а не далее как через неделю она облюбовала брелоки, которые я по глупости прикрепил к своей цепочке, и безуспешно выпрашивала их.