— Роза! — окликнула её через несколько минут старая библиотекарша.
— Что, Анна Петровна?
— Ты что-нибудь придумала?
— Что же я могу придумать? — невозмутимо ответила румяная Роза, и на этом их разговор прекратился, потому что открылась дверь и явился очередной настойчивый и требовательный читатель.
Но, конечно, Анна Петровна не ошиблась. В этот день Роза снова отпросилась на часок «по общественному делу», и Анна Петровна сразу догадалась, что дело это было связано с Сашей.
Глава тридцать третья
ПОСЛЕ БАЛА, ИЛИ НОЧЬ В КЛУБЕ
Петрушка не знал, что из-за него поссорилась с городским инженером сама грозная Клавдия Григорьевна.
Он не знал, что весть о его пропаже спешит в далёкую Москву, к его старой хозяйке Розе.
Он лежал на куче пёстрого конфетти. Конфетти, ещё недавно такое разноцветное и яркое, казалось теперь тусклым и серым.
В углу коридора, где лежал Петрушка, было почти совсем темно, и только узкая полоска света пробивалась из двери зала, где последние замешкавшиеся музыканты укладывали свои инструменты.
Петрушка не размышлял, как его учёный собрат (помните, в поле, под кустом), о судьбе кукольного театра и о своей ненужности. Нет, он только жадно прислушивался ко всяким звукам и изо всех сил хотел, чтобы его поскорей нашли и унесли отсюда. Только, конечно, не к Муре. Но о ней он даже и не вспоминал. Как вы уже знаете, он не любил вспоминать о неприятном.
Когда окончился бал и публика начала расходиться, все проходили мимо него, и Петрушка всё время надеялся, что его увидят. Но никто не замечал его. Все были очень возбуждены и полны событиями только что закончившегося бала.
Из разговоров уходивших Петрушка узнал, что главным событием вечера было какое-то жюри, которое должно было состояться и не состоялось.
Это жюри должно было присудить премии за лучшие ситцевые костюмы, но какой-то главный член жюри, которого называли Главным художником, не пришёл, и жюри не состоялось.
Похоже было, однако, что об этом никто не жалеет.
Премии не были присуждены, никто никому не завидовал, никто не огорчался, и все шумно переговаривались и утверждали, что было очень весело.
О Муре и Петрушке никто и не вспоминал. Но Петрушку это не огорчало — он не был тщеславен. Он даже порадовался, что все забыли о таком неудачном его выступлении, почти провале.
Когда уже много щебечущих Золушек пробежало мимо него, Петрушка услышал Машенькин голос.
— Меня совсем не надо провожать, — весело говорила она кому-то. — Я живу совсем близко и никогда ничего не боюсь.
Петрушка изо всех сил крикнул: «Ма-ашень-ка!» — и она остановилась.
— Постойте, — сказала она, — меня кто-то позвал. Кто-то сказал «Машенька».
В ответ послышался мужской смех, и Машенька засмеялась тоже:
— Ах, это вы сказали, а я и не догадалась!
И они ушли.
Они уходили последними — видно, ситцевый бал этим двоим понравился больше, чем всем остальным. И по коридору больше никто не проходил. Только в зале ещё слышались приглушённые голоса, и вскоре из его двери вышли два человека с тёмными футлярами в руках. У одного футляр был совсем маленький, а у другого — очень большой.
Это были два музыканта из клубного оркестра, два неразлучных друга: флейтист Носик и трубач Хвостик.
Некоторые почему-то считают, что оркестранты различаются не только по группам музыкальных инструментов (струнных, духовых и т. д.), но и по уму. Что будто бы альтисты умнее трубачей, а трубачи умнее флейтистов. Не знаю, откуда это взялось. Носик был ничуть не глупее Хвостика, а оба они вместе были очень хорошие ребята.
Уложив свои инструменты, они вышли из зала в коридор и услышали голос Петрушки, звавшего на помощь. Вернее, услышал его один только Носик — слух у него был, понятно, тоньше, чем у его друга-трубача.
— Какая-то удивительная флейта, — ты слышишь, Хвостик? — сказал Носик, остановившись и прислушиваясь. — Только я не могу понять, откуда она звучит.
— Отсюда! — закричал что было силы Петрушка. — Я здесь!
Но от усталости и волнения голос, видимо, изменил ему. А может быть, его заглушало конфетти, в груде которого он лежал.
— Ничего не слышу, — ленивым басом возразил Хвостик. — Твоя флейта мерещится тебе во сне и наяву. Пойдём-ка, друг, домой!
И они ушли. А жаль! Сердца у них были добрые, и, если б они нагнулись и увидели Петрушку, они непременно взяли бы его с собой.
Ведь музыканты — те же артисты, — бродячий, беспокойный и беззаботный, как дети, народ: сегодня здесь, а завтра там, всегда в походе.
Но Носик и Хвостик ушли, вдали затихли их голоса, и снова Петрушка остался один. Ох, эта ночь, бесконечная ночь на холодном, усыпанном загрязнившимся конфетти полу!
Но вот раздались ещё чьи-то шаги — шаркающие, старческие… Это сторож клуба — он же по совместительству швейцар, старик со странной, но, честное слово, существующей фамилией Непейвода, — обходил свои владения.
Дойдя до конца коридора, до двери, ведущей в зал, он услышал, что в тёмном углу, у двери, кто-то тихонько, хотя довольно пискливо, плачет и жалуется на свою судьбу.
Как вы уже знаете, у старого сторожа была удивительная фамилия Непейвода. Может быть, из-за своей странной фамилии, а может быть, из-за чего-нибудь другого сторож себе ни в чём и никогда не доверял. Даже нагнувшись и увидев Петрушку, он не поверил своим собственным глазам и решил позвать для проверки уборщицу тётю Лизу.
Нельзя сказать, чтобы у тёти Лизы был ангельский характер. Тётю Лизу боялись все, вплоть до директора клуба. Дело в том, что она очень любила чистоту и порядок и не выносила беспорядка. А нужно сознаться, что последнего было в клубе больше, чем первого.
Если всякий сдвинутый с места стул или брошенный мимо урны окурок заставлял тётю Лизу ворчать часа два, то можете себе представить, в каком состоянии она находилась после клубного бала, когда все стулья были сдвинуты, а весь пол замусорен конфетти!
Ей бы давно уже надо было уйти домой, но тётя Лиза не могла оставить вверенное ей помещение в таком виде. И в тот самый момент, когда старый швейцар Непейвода увидел плачущего Петрушку, она, подвязав фартук, с большой щёткой в руке, яростно размахивая ею, принялась за уборку.
Не думайте, пожалуйста, что тётя Лиза была какая-нибудь баба-яга и после уборки улетала куда-то на своей метле.
Нет, совсем нет! После работы тётя Лиза уходила в свой уютный и чистый дом, да и сама была очень миловидной и опрятной женщиной. В этот вечер она пришла в клуб, как и все, в ситцевом платье. Но у тёти Лизы её ситцевое платье не стояло колоколом, как у Муры, а было просто и хорошо сшито, и поверх него не были надеты фальшивые драгоценности.
Тётя Лиза получала в месяц столько же денег, сколько Викина мама брала за шитьё половины платья, но дома у неё было гораздо больше порядка, чем у Викиной мамы, было гораздо чище и уютней.
Тем более раздражал тётю Лизу сегодняшний беспорядок. И, хотя дома её ждали муж и маленький Илюшка, она занялась уборкой. И в самый разгар этого дела её окликнул Непейвода:
— Ли-иза! Поди-ка посмотри, кто это тут плачет!
— Не морочь голову! — откликнулась Лиза, продолжая яростно мести пол.
— Ли-из! Говорят тебе, иди сюда!
— Отстань! — донеслось снова издали.
— Ну что ж, пускай плачет, мне-то что, — как бы про себя пробормотал сторож и побрёл прочь от Петрушки.
Но вот тут-то и появилась тётя Лиза. Наверно, Непейвода за годы совместной работы хорошо изучил её строптивый характер.
— Ну, кто тут плачет? — сердито спросила она и тотчас, разглядев Петрушку, взяла его на руки. — Вот придумал с пьяных глаз, старый, — проворчала она. — «Плачет»! Да он смеётся во весь рот! А хорош! Только извозился весь.