Вернулся отец, и брат с сестрой во Христе сели за стол как ни в чем не бывало.
Вот деньги, — сказал отец и бросил на свой стол кошелек. — Еду завтра в семь. Ответственным за кассу назначаю тебя, брат Евмен.
Вы побеседуйте, братья, а я пойду, что — то нездоровится, знобит… — холодно сказала Ивановна и с тяжелым вздохом ушла…
Когда я пришел из школы, в нашем доме шло моление. Я хотел было шмыгнуть в свою комнату, но мать перехватила меня, прогнала в зал.
Совсем уж отшатнулся от Христа, басурман, — выругалась она. — Помолиться лень!
Мест в душном зале всем не хватило, и некоторые братья стояли вдоль стены. Встал и я с ними. Окна были занавешены желтым бархатом. На нем сверкали пришитые звездочки. Некоторые молились, стоя на коленях. Они, должно быть, каялись в грехах, мучились.
Мне было жаль их. В такую минуту делай с ними что угодно, хоть убей, им все равно. Они плакали искренно и молили бога о прощении тоже искренно. Они страшились кары. А Евмен и отец умели запугивать.
Я увидел тетю Аню. Она сидела рядом с Парфеном. После смерти своей матери она похудела, под глазами появилась синева. Она сидела какая — то отрешенная от всего, будто одеревеневшая. «Неужели и она будет баптисткой? — подумал я. — Неужели им удастся «обратить ее к богу»? Как только плохо человеку — они тут как тут!»
Впереди, у зеленого стола, запел хор. Пели, покачиваясь в такт музыке, так качаются легкие былинки, тронутые ветерком. Все певицы в белых платьях, и лишь в центре перед ними резко выделялся черным костюмом регент. Хор пел в сопровождении фисгармонии:
Под звуки пения Ивановна обходила всех с широкой медной чашей, и в нее сыпались серебро и бумажные деньги, они звенели и шуршали.
Не скупитесь, братья и сестры, — взывала Ивановна. — Это на благо нашей общины.
Когда чаша наполнилась доверху, хор закончил петь.
Чашу Ивановна отнесла в пресвитерскую и тут же вернулась обратно.
Теперь, братья и сестры, послушайте приветы от приезжих, — произнесла она.
Из толпы послышался голос приезжего старика:
Братья и сестры, барнаульская община передает вам сердечный привет!
Мы также передаем вам сердечный привет, — ответила Ивановна.
Приветов было немало. Их привезли братья и сестры из ближних сел, со станций, из города.
Разрешите от всей нашей общины передать привет, — обратилась к верующим Ивановна.
Передаем, сестра, — хором ответила община.
Собрание кончилось поздно. Я чуть не валился с ног. Мне хотелось и есть и спать. «Ни за что больше не пойду на эти моления, — решил я. — Пусть хоть убивают— не пойду. Из — за них я уроки не сделал».
Прежде чем накормить, мать подтащила меня к печке.
Вот видишь, видишь, какой огонь лютый, а у бога в тысячу раз сильнее, — шипела она мне в лицо. — Смотри да бойся. Согрешишь, гореть тебе в таком огне.
И я смотрел на огонь и не мог вырваться из ее сильных рук. Рубаха моя нагрелась и жгла тело. Но я не испугался огня. Я мучился потому, что меня заставляли молиться насильно. И все — таки вбитый в мою душу страх перед богом жил во мне. Я не верил уже в бога, а сказать об этом боялся. Просто не поворачивался язык сказать: бога нет. Бога не было, а страх перед ним был…
Новый год
Декабрь глаз снегами тешит, да ухо морозом рвет, — раздался знакомый голос. Я вскочил из — за стола — на пороге кухни стоял дед, обвешанный зайцами. Я закричал, радостно бросился к нему.
Я соскучился по тебе, деда!
Верю, верю! И я по тебе скучал… Помоги мне разгрузиться. А завтра я снова пойду.
Я помог деду отвязать с пояса зайцев. Они были стылые и стучали как деревянные, когда я бросал их на стол. И уши их, прижатые и торчащие, были твердыми, а белая шубка мягкая да ласковая. Так и хотелось все время гладить их.
А ты зачем опять уходишь?
Петли еще не все проверил.
Так будет же Новый год.
А чего он мне, Новый год! Это для меня не праздник. Вот пасха, когда все живое начинает пробуждаться, — это праздник. — Дед попил чаю, проверил свою мастерскую, положил в мешок съестное и снова залез в полушубок, нахлобучил большущую волчью шапку.
Скоро вернусь.
Одевшись в истрепанную шубейку, я проводил его на улицу. Высокий, широченный, он долго маячил на белой дороге, бежавшей к опушке бурой тайги. А я все смотрел ему вслед. Мороз, как злая гусыня, щипал меня за ухо.