Дюжину оставшихся в живых испанцев приготовили к высадке в последний момент. "Леди Эмили" был готова к отплытию "хоть сию же секунду", как сказал старший Мэшем.
Пабло-прыгун, получивший кличку за то, что мог целые мили преодолевать, прыгая с дерева на дерево, как обезьяна, с успехом применял свои верхолазные способности, карабкаясь на верхушки мачт, и с ним еще несколько мужчин половчее и попроворнее осваивали работу марсовых, учась у уцелевших англичан. Вместе они составляли команду, с которой можно было дойти если не до Африки, то до Ямайки наверняка.
Сэр Джонатан торопил нас с отплытием, но мы еще на несколько часов задержались у берегов уютной лагуны. В последних косых лучах солнца на утоптанной площадке у берега, образовавшейся за время стоянки корабля, расчистили место и обступили его плотной толпой, образовав проход от круглого пятачка к плавно уходящей под воду песчаной отмели.
В центре площадки горел костер, и у костра, держа за шею белого бычка, стоял широкоплечий мужчина из племени иджебу – той ветви народа йорубов, что ближе всех жила к морю и знала и чтила его больше остальных.
Готовилась священная жертва Олокуну, богу моря, повелителю течений и ветров.
Иджебу не был ни жрецом, ни вождем (правда, зачастую это одно и то же). Он не знал обряда, и никто его не знал. Но жертва была необходима, чтобы непостоянный бог не сменил милость на гнев. Олокун, совмещающий в своем теле и мужчину, и женщину, изменчив и непостоянен, как судьба или море: то улыбается ласковой красавицей, то хмурится грозным мужем.
Иджебу говорил на своем языке – мне едва понятном. Грянули гулом с четырех сторон четыре витые раковины, сверкнула сталь ножа. С шипением хлынул фонтан крови на раскаленные угли. Дым костра потемнел, поднимаясь к небу, обители ветров.
Иджебу вырезал сердце быка и, зайдя с ним по грудь в воду, отпустил.
Остальные, окунув руки в окровавленные внутренности, полоскали их в море, образовав бурую муть. Иджебу читал молитву, ту, что скорей могла быть услышанной, чем каноническая, потому что исходила от души:
Отец ветров и течений, Олокун, экуэ-ямба-о!
Прости, что не умею говорить с тобой,
Прости, что забыл тебя, отче,
На чужбине,
Прими нашу жертву, Олокун, экуэ-ямба-о!
Пропусти нас через синюю пропасть,
Пропусти, экуэ-ямба-о!
Пропусти нас к домам, нда,
К нашим оставленным очагам,
Экуэ-ямба-о,
К нашим забытым женам,
К нашим выросшим детям,
К духам наших предков, нда,
Экуэ-ямба-о.
И снова грянули четыре витые раковины; и когда они затихли, то ли послышался, то ли почудился всем – отзвук этого гула в стороне, противоположной той, куда уходило солнце. Может, это было эхо, но это был ответ. Раковины Олокуна трубили в душах, хрипло пели о свободе и родине.
Без единого звука толпа негров поднялась на корабль.
Мы стояли поодаль, пропуская всех.
Вот наступило то, чего мы ждали со страхом и болью: расставание.
Каники стоял, крепко уперев в песок ноги в альпарагатах – словно его на твердом берегу донимала качка. Не было и тени привычной усмешки на лице, словно вырезанном из черного эбена.
Идах плакал, обнимая его, и просил, и упрашивал в последний раз:
– Брат, может быть, ты все же поедешь с нами вместе? Ты знаешь, что мы вместе – а что будем мы без тебя и ты без нас?
– Прощай, мой брат, – сказал Факундо, – по голосу я поняла, что слезы душили его. – У меня не было брата, и ты им стал. Прощай, мой брат!
– Прощай, мой брат, – сказала я, и словно колья застревали в груди, мешая говорить. – У меня есть братья на этой земле, но не было лучше брата.
Захрустел песок на прибрежной полосе: кто-то приближался сзади. Это был Кандонго.
– Вы скоро? Что это с вами? Шевелись, эй, Каники! Без вас мы не отплывем.
– Я остаюсь, – сказал Каники.
– Ах, раздери меня семь чертей… Я остаюсь с тобой, если позволишь.
Каники посмотрел на красавца портняжку и впервые улыбнулся.
– Ну что ж, если не шутишь, – сказал он. – Мы креолы, чего мы не видали в Африке? Кроме разве что вот их… Прощайте и знайте, что я люблю вас, пока жив.
– Прощай, – сказал Пипо, – я буду с честью носить имя, которое ты мне дал.
Прощай! Прощай! Это слово звенело в ушах, и пятки словно прирастали к земле, словно не впереди, а позади сиял призрак дома с золотыми ставнями. Я не помню, как поднялась на корабль. То ли я плакала, то ли была сама не своя? Загремели якорные цепи, заскрипели снасти, корабль дрогнул, как живой. На берегу хлопнул ружейный выстрел. В ответ я разрядила оба ствола Лепажа. Это было последнее приветствие названому брату.
Книга третья Раковины Олокуна
Глава двенадцатая
На Ямайке не стояли и суток.
Все необходимые закупки были произведены Мэшемом-старшим с молниеносной быстротой. Мэшем-младший коротал это время в моей компании. Ему эта компания казалась вполне приятной, более того – он сам предложил остаться, чтобы гарантировать порядочность дядюшки.
По понятиям английской торговой морали сэр Джонатан был вполне порядочен. Однако многие положения этой морали не действовали в случае сделок с людьми моей расы, и это нельзя было не брать в расчет. Я доверяла старику, а я мало ошибалась в людях. Но выказывать доверие не всегда бывает благоразумно; а посему мы непринужденно беседовали, наслаждаясь видом белой набережной, пока Мэшем-старший и боцман Скелк как угорелые метались по магазинам и складам, а также по тавернам в поисках новых матросов.
Негры сидели в трюме, не высовывая носа, кроме нескольких человек, помогавших на палубе. На берег не спускали никого.
Мы прибыли в порт ночью, а уже утром к борту "Леди Эмили" стали подплывать барки.
На судно перегружали бочки с водой, провизию, корм для лошадей, кое-что из вещей, необходимых на Африканском берегу. Начальство не беспокоило: не знаю, какие сказки рассказывал Мэшем по поводу моего неожиданного возвращения. Под вечер пришла последняя шлюпка, неся хозяина, боцмана и два десятка новых матросов.
Немедленно были подняты якоря – и прощай, этот берег, мы идем к другому!
Путь через Атлантику был благоприятен, хоть и не скор. Дни стояли ясные, ветер слабый, хоть и постоянный. Я щеголяла напоследок в платьях с каскадами оборок – скоро эти воланы, рюши, кружева сменятся саронгами, обтягивающими тело, – и перемерила на себя все жемчуга и бриллианты, имевшиеся в сундуке.
Мэшем-старший толковал новым матросам:
– Видите эту черную леди? Она их королева, приезжавшая выкупать из рабства своих людей. Из ее кармана платится ваше жалованье, так что тише воды, ниже травы, бездельники!
Смех разбирал слушать его, но жалованье матросам шло двойное.
Мэшем-младший спрашивал:
– Почему ты, женщина с таким тонким вкусом, одевая прекрасные жемчуга, не снимаешь это варварское ожерелье?
– Жемчуга плохо с ним вместе смотрятся? Тогда я их сниму.
– Это ожерелье очень много значит для тебя?
– О да, на нем написана моя судьба.
– Что же означают эти диковинные семена?
– Я лучше помолчу об этом, дружок.
И молча, не желая поощрять его надеждой, о пятом безымянном зерне. Хотя от его взглядов за спиной начинал иногда болеть затылок.
Первую треть пути думают о том, что оставляют позади. Мы тосковали о Каники.
– Знаешь, – говорил Гром, – я никогда не видел таких и никогда не увижу.
Я слушала не пропуская ни слова. Факундо не часто говорил о том, что выходило за пределы текущих забот. Но если он что-то решил сказать – пропускать мимо ушей не стоило, потому что слова у него были на вес золотого слитка не всегда складно, но ясно и точно по сути. Он всегда думал больше, чем говорил, и не спешил сказать все, что думал.