– Ну что же ты, Санди, или ты уже не хочешь меня?
Дважды повторять не пришлось.
Ах, Санди, он действительно любил меня, и это было больше, намного больше того, что он меня хотел. Он был нежен и застенчив, этот юноша, и, кажется, даже держа меня в объятиях, не сразу поверил, что это ему не снится. Что говорить: он был белый человек, который портит самый сладкий час предчувствием того, что все кончится.
Потому-то, едва перестала скрипеть и трещать растерзанная кровать, он начал спрашивать о том, о чем спрашивать не следовало.
– Касси, скажи, на что я могу рассчитывать?
– В каком смысле? – поинтересовалась я.
– Что ты теперь скажешь мужу?
– Волнуйся больше о том, что скажет твой дядя.
– Плевать, что бы он ни сказал. С ним я все улажу. Надо будет объясняться с твоим мужем, и я готов это сделать хоть сейчас.
– С ним не придется объясняться, Санди, – ответила я.
– Ты что, рассчитываешь сохранить все в тайне? Во-первых, я этого не хочу, во-вторых, все равно не выйдет.
– Санди, мой муж знал, что я к тебе приду, задолго до того, как это случилось.
Больше того – можешь считать, что все было с его благословения.
Порази его молния – и то он не выглядел бы так ошарашено. Гнев, изумление, досада – все смешалось на юном лице. У него сорвалось с языка что-то презрительное, и тогда вспылила я. Много пришлось ему сказать, чтобы он понял, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят и по своей мерке нельзя мерить все и всех; и по мере того, как длился рассказ, смятение чувств уступало место горечи.
– Значит, вот оно как, – сказал он. – Значит, я действительно мальчик среди взрослых, и мне под присмотром дают поиграть в одну сумасшедше красивую игрушку.
А я-то думал, что я мужчина, и даже в течение нескольких минут надеялся, что ты бросишь все и поедешь со мной в Лондон, в большой дом, где будешь хозяйкой.
– Экономкой, ты хочешь сказать?
– Почему же экономкой? – переспросил он удивленно, – хозяйкой, ни более, ни менее! Ведь тот испанец – хотел же он, как я понял, на тебе жениться?
Ах, милый мальчик, пришлось объяснить ему разницу между тем, что хочется, и тем, что можно, и он едва не плакал, прижимаясь ко мне всем телом – стройный, мускулистый, гибкий, одного роста со мной юноша. Я утешала его, чем могла – полагаю, не мало способов было в моем распоряжении, чтобы его утешить. А когда все они были исчерпаны, сказала ему, поднимаясь, чтобы одеться:
– Побудь немного негром, мистер Александр Мэшем. Наслаждайся счастьем, пока оно в руках. Горевать будешь, когда придет для этого время. Я ведь тоже люблю тебя, Санди… Хотя не знаю, сможешь ли ты это понять.
– Кажется, я сегодня могу понять немного больше, чем вчера, – отвечал Санди задумчиво, и похоже было, что он говорил правду.
Вечером за обедом он старался держаться, как ни в чем не бывало. Это ему удавалось – вот выдержка была у мальчишки! Зато сэр Джонатан сидел как на угольях и снова сделался со мной подчеркнуто любезен, а глядел так сердито, что Факундо не выдержал и спросил, с чего это старик так распыхтелся.
Я объяснила.
– Какое ему дело? – вспылил Гром. – Что он, будет парня держать под юбкой до тридцати лет?
Слава богу, ссоры не завязалось. За столом мы не задержались. Но когда после обеда дядя вознамерился пойти в каюту к племяннику, чтобы прочитать там соответствующую случаю мораль, я перехватила его по дороге и силой заставила вернуться назад.
– Сэр, из-за чего вы так кипятитесь?
– Как будто не знаете, мэм! – отрезал он.
– Не вижу причины. Если мы с Санди и переспим разок-другой, никому ничем это не грозит: ни вашему спокойствию, ни его карьере.
– Ну да! – усмехнулся он саркастически. – Когда ваш муженек примется крушить ему ребра…
Теперь я уже фыркнула насмешливо.
– Вы что, не поняли, что этого не будет? О, Йемоо, кажется, мы, черные, больше уважаем и понимаем порядки белых, чем белые наши обычаи, хоть вы и воображаете себя такими воспитанными, сэр!
Когда до старого моряка дошел смысл того, что я сказала, он просто упал от смеха.
Он хохотал, складываясь пополам, он утирал платком слезы, он падал в изнеможении на диванные подушки. Глядя на него, рассмеялась и я.
– А скажите, голубушка, – простонал он, в последний раз вытирая глаза, – а нельзя ли мне, старому хрычу, примазаться к вашим африканским обычаям?
– Черта с два, – отвечала я, – во-первых, это не вполне африканский обычай, если хотите, скорее традиция семьи, а во-вторых, вы в меня не влюблены.
Это заставило старика еще сильнее разразиться смехом; а просмеявшись, он заявил, что вот с этой минуты прямо он в меня влюбился.
– Не обманет старый лис, – отвечала я, – больше всего вы влюблены в дело и порядок и уж потом, пожалуй, готовы мириться с остальными влюбленностями, если они не мешают делу и порядку.
Сэр Джонатан к племяннику так и не пошел. Если делу и порядку ничего не грозит – зачем? Мы находились в это время на полпути в Лагос. Реже становились дожди, ветер чаще перемежался безветрием, но "Леди Эмили", ловя парусами каждое шевеление воздуха, двигалась себе вперед да вперед, и каждый день жил новой надеждой.
Я много времени проводила с молодым Мэшемом. Право, я скорее чувствовала себя рядом с ним как наставница в монастырском пансионе, чем как дама сердца. В иных вещах он был наивнее моего восьмилетнего сына – неудивительно, что они подружились, будто ровня. Я видела, какая сумятица и каша у парня в голове – слишком много свалилось на голову хорошо воспитанного английского молодого человека, но была уверена, что все ляжет на свои места, как надо. Такого же мнения был и Факундо – он наблюдал за превращением Санди со стороны.
– Знаешь, – сказал он мне однажды, посмеиваясь одними глазами, – я бы с удовольствием взял бы этого беленького в сыночки. Уж очень быстро он умнеет, по походке видно…
Как раз лет на двадцать Санди был моложе него.
Шла к исходу восьмая неделя затянувшегося плавания, когда за обедом сэр Джонатан объявил, что по его расчетам, через день или два должна показаться земля… конечно, если все будет благополучно.
Новость эта была немедленно передана в трюм, и там поднялись такой гвалт и такие вопли, что казалось, корабль от них разорвет. Идах утирал пятерней слезы. Я уж, кажется, отвыкла плакать – и то защекотало в глазах.
Но только, скажу к слову, мне всегда поплакать не удавалось. Едва соберешься, как оказывается, что или не место, или не время, или все сразу.
Надлежало заранее готовиться к высадке. С Мэшемом-старшим была договоренность о том, что его судно привезет нас в Лагос, а дальше все добираются, как сумеют.
Большинство жило в пределах Невольничьего Берега, но иным предстоял длинный путь вдоль побережья, в Конго, как старику Пепе, или еще дальше, в Анголу, как двум десяткам рослых, молчаливых мужчин и женщин, привезенных на атлантический остров с реки Кубанго, о которой я и не слыхивала никогда. Кто-то знал, в какой стороне лежит родина, а кто-то – нет, и это требовалось объяснить, и мы объясняли, как могли, и раздавали в дорогу новую одежду, ножи, котелки, связки стеклянных бус.
С колебаниями, сомнениями, с долей страха выбирали себе судьбы женщины-креолки, жительницы беглого паленке.
Гриманесе, положим, нечего было выбирать – с ней все было ясно. Правда, у старины Идаха оставалось в Ибадане две жены, но что с того? Неизвестно, что с ними могло произойти за это время. И, как говорится в известном присловье, лишняя жена никогда не помешает.
Долорес решилась идти с Дандой. Данда был сын большого человека в своем племени.
Путь в землю ибо лежал через нашу страну, и племя ибо соседствовало с народом йоруба. Данда уже легкомысленно приглашал нас в гости. Подумаешь, крюк для старых бродяг – сто пятьдесят миль!
Хосефа уходила в землю мина с Пабло-прыгуном. Нет, вру! – с Н"Квайре из народа мина. Что ж! Мне самой пришлось вспомнить, что мое настоящее имя – Марвеи.
Марвеи из рода Тутуола готовилась вернуться под давно оставленный кров.
Не помню, куда пропала Эва. Кажется, в Бафут, южнее наших мест. Я потом о ней ничего не слышала, так же как почти обо всех, плывших с нами назад по невольничьему пути.