Еще одно дело оставалось напоследок – да, на самый последний день, в конце которого заголубели на горизонте африканские берега.
Речь шла о двух ящиках, что стояли в нашей каюте с того дня, как мы отбили судно у испанцев. Конечно, на Ямайке с разными закупками мы слегка растрясли монеты; но то, что оставалось – куда это было девать? Серебро можно было пустить на перековку; но мастеров по золоту не было в стране Ойо. Даже в древнем Иле-Ифе, где лили бронзовые статуи необычайной красоты и делали короны правителям подвластных народов, не было златокузнецов. А жемчуг и алмазы, что стоили целое состояние в Европе? В Ибадане бисерные бусы ценились дороже. Монеты? До сих пор вместо денег в тех местах ходят по рукам связки раковин каури.
Вот об этом я хотела поговорить с Мэшемами, пригласив их обоих в нашу каюту, а с ними – своего приятеля боцмана.
Сначала речь шла о другом. Мы чинно расселись за столом, и старший Мэшем заговорил тоном вполне официальным:
– Итак, миссис Кассандра, наше плавание близится к завершению, и, как я полагаю, вы пригласили нас, чтобы произвести окончательный расчет за фрахт судна. Кажется, пора это сделать, потому что завтра утром "Леди Эмили" бросит якорь в гавани Лагоса.
Конечно, он увидел в руках у Факундо тот самый кожаный кисет, что почти три месяца назад развязывал перед ним Каники.
Я подтвердила это благое намерение и выложила из кисета все, что там оставалось – а оставалось куда как с лихвою. В окно заглянуло солнце – оно так отсвечивало на золотых округлостях колец и играло в камнях, что приходилось жмуриться, хотя вещей была всего лишь горсть. Сэр Джонатан осмотрел все внимательно, кивнул и убрал в карман. Эта процедура имела для него такое значение, что он не позволил себе даже улыбнуться.
– Ну что же, мэм, – произнес он, – этот рейс начинался крайне неблагоприятно и благодаря вам пришел к такому приятному моменту… И вообще с вами можно иметь дело – жаль, что наше совместное предприятие завершается.
– Да? – спросила я. – А я-то хотела предложить вам еще одно дело.
Старый купец взглянул настороженно, зато у Санди глаза загорелись – не от жадности, конечно. Я так же заговорила официально:
– Сэр Джонатан, я хотела бы предложить вам одну сделку. Клянусь Йемоо, это будет самая выгодная сделка из всех, какие вы когда-либо заключали.
– Клянетесь Йемоо? – переспросил он с неподдельным интересом. – В таком случае предложение заслуживает внимания. Йемоо – очень серьезная госпожа.
Тут же два ящика были извлечены из-под койки, поставлены на стол и открыты. Даже Санди, несмотря на всю влюбленность, присвистнул, а что сказал по боцманской привычке старина Джаспер… нет, уж очень вышло забористо. Однако Мэшема было не прошибить.
– Красиво, – сказал он. – Что дальше?
– Судовладельческому предприятию "Мэшем и Мэшем" нужны компаньоны с деньгами? – спросила я. – Полагаю, что могу доверить вам управление этими средствами и вложить в ваше предприятие весьма немало.
Это тоже было красиво. Старик замер на минуту. Поковырял пальцем в одном ящике, в другом. Затем повернулся к племяннику:
– Сынок, послушай, а не плюнуть ли нам на наших постных угодников и не перейти ли под покровительство госпожи Йемоо? Похоже, у нее есть склонность осыпать нас золотым дождем, тебе не кажется, Санди?
Смех или не смех, забегая вперед, скажу, что в Лагосе Мэшем действительно купил статуэтку Йемоо. И сколько я его помню с тех пор, столько на его рабочем столе стояло изображение пышнотелой негритянки в голубых одеждах, с рыбой в одной руке и кувшином в другой. Йемоо, повелительница текучих вод, властительница изобилия и плодородия, мать четырнадцати богов, здорово выручила владельцев одного-единственного судна, попавшего к тому же в прескверную переделку, а затем вдруг, словно по какому-то языческому волшебству, дала финансовые возможности для того, чтобы поставить дело на широкую ногу и свести к минимальному риск.
Однако практичный купец сразу отметил слабые стороны этого блестящего предложения.
– Я понимаю и ценю ваше доверие. Смею сказать, Санди будет свято блюсти ваши интересы – так же, как и я. Но возникают трудности технического, так сказать, порядка. Ведь вы собираетесь жить в Африке, не так ли? Как же я буду пересылать вам ваши дивиденды?
Впрочем, были бы дивиденды, а уж распорядиться ими… деньги были сосчитаны, драгоценности – оценены, принесены письменные принадлежности и составлен в двух экземплярах документ – "с одной стороны, мистер Джонатан Генри Мэшем и мистер Александр Элиас Мэшем, с другой – миссис Кассандра Митчелл де Лопес…" – Нет, – сказала я. – Считайте, что такой уже нет. Есть Марвеи Тутуола из города Ибадана, подданная государства Ойо.
Старик остановил бег пера по бумаге.
– И то правда, – сказал он. – Мы – английские подданные, и вам, мэм, надо иметь и подданство, и местожительство, а иначе какой же это документ? Мы, как частные лица, имеем право вступать в компанию с представителями любого государства, а старушка Англия, как я знаю, не состоит в войне с царством Ойо, верно, Санди? Итак: "Марвеи Тутуола, проживающая в городе Ибадане, царства Ойо, Западная Африка, известная также под именем Кассандры Митчелл де Лопес…" В качестве свидетелей бумагу подписали Скелк и Факундо.
Сказать, что старик был доволен – значит, ничего не сказать. Но он был прежде всего дельцом и потому, не развивая радужных перспектив, по-деловому обсудил все, что надо. Во-первых, на мое имя открывается счет в одном из уважаемых банков. Во-вторых, мы поддерживаем связь через английскую миссию в Лагосе, и по моему письму мне присылают на адрес миссии все, что потребуется.
По этому случаю устроили банкет. Стюард Даниэль принес красного вина. Право, было за что выпить: эта сделка положила основу нынешнему благосостоянию нашей семьи и весьма способствовала упрочению благосостояния семьи Мэшемов. А Скелку лично от меня досталась горсть золотых, и он с остальными вместе сплеснул первый глоток кроваво-красного вина на дубовые доски пола – для богини текучих струй.
Следующий день помню как одно сплошное головокружение. Все были на ногах задолго до света. Грохот якорных цепей, натянутое, как тетива, ожидание у лодок, и целый взрыв плача, стонов, вздохов людей, вернувшихся на родину после долгих скитаний.
Не плакал и не кричал только одноглазый мандинга Хумбо. За все время плавания не было трудяги более прилежного и усердного, но по прибытии он растолкал всех, занял место на носу первой лодки и первым спрыгнул в завихренный волной песок на линии прибоя. Он брел вперед, глядя перед собой единственным невидящим глазом, споткнулся, упал на колени, нагреб полные руки песка, пересыпал его с ладони на ладонь, словно золото, упал лицом в сероватую пыль, будто мусульманин на молитве.
Замер и пробыл в этой позе так долго, что остальные забеспокоились. Когда кто-то из товарищей потряс его за плечо, жилистое тело мандинги свалилось набок. Он был бездыханен.
Одна за другой подходили шлюпки, все прибывшие собирались вокруг умершего. Хумбо положили навзничь, в волосы набился песок, а на губах замерла улыбка. Он умер счастливым.
Его похоронили выше линии прибоя, там, где сквозь песок и ракушечник пробивалась трава. Тело уложили в сухую комковатую землю – землю, к которой он так стремился все годы неволи, и насыпали сверху курган в два человеческих роста, и увенчали его широким плоским камнем.
– Зря вы поторопились его хоронить, – сказал старый Мэшем.
– Нет, – отвечал стоявший рядом Пепе-конга, – Бунджи – конга! – он по голосу понял, о чем речь. – Я видел много смертей на своем веку и знаю, что это за смерть. У него сердце разорвалось от радости.
Пепе сказал краткую речь над могилой. Он произнес ее по-испански, потому что это был единственный язык, который понимали все.