Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.
Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.
Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!
Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.
Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.
Жеребились кобылы, увеличивался наш табун. Факундо был занят с хозяйством. Сын неделями пропадал из дома вместе с Идахом, снова взявшимся за охотничье ремесло.
Филомено исполнилось десять, когда родилась сестренка, но он выглядел старше – рослый и крепкий в отца и совершенно бесстрашный. Как раз такой, каким должен быть мальчик, выросший на взаправдашней войне.
К слову, Идах мог жить припеваючи, ничего не делая. Но он любил охоту, любил ее азарт и, видимо, поэтому так легко втянулся в жизнь симаррона, что она напоминала ему прежнюю, вполне привольную. Никто из моих двоюродных братьев не уродился в отца удалью, и внучатый племянник ему пришелся как раз кстати. "Пусть сыновья сажают ямс; охота – дело лишь того, кому она по душе". А Пипо она напоминала прежнюю войну и несла с собой порою нешуточные опасности. В лесу водились слоны, кабаны-бородавочники, в болотах и сырых зарослях – буйволы, черные как нечистая сила, крокодилы ничуть не меньше тех, что караулили пути на Сапату и, конечно, леопарды. Раньше по нашим местам попадались и львы, но к тому времени о них уже не было слышно. А леопарды гоняли обезьян, заставляя их подниматься на самые высокие деревья, сбивали табун в пугливую кучу, державшуюся подальше от кустарников и пальметто, убивали коз, а случалось, уносили зазевавшихся или ушедших слишком далеко от жилья детей. А наша троица – Идах, Пипо и Серый – дважды выходили выслеживать убийцу и возвращались с тяжелой шкурой на плечах.
Старшие жены Идаха, происходившие из старинного торгового рода Идеммили, имели на базаре постоянное место, у которого всегда толпился народ. В городе не хватало мяса, стоило оно дорого, и рядом дичью да еще курами и козами продавали ящериц и мышей – пищу бедняков. Обе жены встречали мальчика в городском доме, как почтенного гостя, и чаша эму подавалась ему с поклоном, как взрослому. Это неизменно бесило Аганве, но он помалкивал – умница мой братец был. Он, правда, неизменно поддразнивал племянника вопросом:
– Ты храбрый охотник и воин, ты самостоятельный человек – так отчего же ты не женишься?
– На что сынок отвечал ему одним из присловьев Данды (к вящему восторгу обоих дедов):
– Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?
Но однажды он ответил дяде так:
– Я не хочу, чтобы за мою жену платил отец. Я сам куплю себе женщину, когда наберу каури.
Шуточки Аганве стали солонее:
– Ну, на какую женщину у тебя хватит каури? Хромую, слепую или такую, как ты?
– Хромую или слепую мне не надо, дядя, – отвечал Филомено, – но такая, как я, стоит недешево.
Аганве поперхнулся под обидный смех отца. Но промолчал – а что ему оставалось?
Филомено подружился с моим отцом Огеденгбе, хотя к кузнечному делу не имел никакого интереса. Разве что ковка наконечников для стрел и копий занимала его слегка, но удержать сорванца в кузне надолго было невозможно. В городе бывать подолгу он тоже не любил и вскоре удирал обратно в они, всегда на неизменном старом вороном и с неизменным Серым у стремени.
Вот Серый – тот тоже с трудом переносил город. У него поседела морда, но хватка была все та же, хотя после ранения у него от быстрого бега или напряженной охоты сипело в груди. Все равно он держался, словно был брат черту и кум королю и не имел соперников в собачьих драках. Охоту он любил со страстью дикого зверя – каким, по сути, и был.
Диким чем-то веяло и от другого сына, возвращавшегося из леса или саванны – разгоряченный, взволнованный, и каждый раз вспоминала, как такой же жаркий, со стучащим сердцем, возвращался он ко мне из Санта-Клары, помогая освободить отца.
Ушибы, царапины, раны все были ему нипочем. Факундо качал головой:
– Ты была права, что не оставляла его сидеть в паленке. Он закален, как настоящий мужчина. Только вот грамоте ты его учила зря. Она ему теперь пустой груз, как и нам с тобой.
Так, более или менее мирно, прошли что-то года полтора или больше… В Африке, где никто никуда никогда не торопится, время отсчитывается весьма приблизительно – сухой сезон, дождливый сезон, никакой тебе суеты месяцев, дней недели, чисел и часов. Мы вели календарь на манер Робинзона, но он был неточен. Мы приехали в начале сухого сезона. А в середине следующего сезона дождей – да, прошло побольше полутора лет, – поздним вечером поднял на ноги посыльный от брата:
– В наш агболе пришли белые люди, которые ищут вас!
Наутро собрались и поехали.
Конечно, это явились Мэшемы: кому ж еще было нас навещать! Мы им обрадовались куда больше, чем думали.
Старик Мэшем не изменился – все так же поблескивал острыми серыми глазками и мохнато щурился. Но в Санди произошли большие перемены. Он возмужал, раздался в плечах, слегка огрубел, хотя не утратил плавной юношеской гибкости. Больше всего меня поразило то, что он приветствовал нас всех на бойком испанском – за прошедшее время успел выучить этот язык и мог объясняться с остальными.
– В конце концов, я выучу даже ту тарабарщину, на которой вы тут говорите, – дайте срок.
Пипо степенно подал ему руку, а Гром, обнимая, едва не переломал ребра.
Санди по-прежнему оставался влюблен в меня, и не скрывал этого. Он с каким-то даже недоумением смотрел, как я разворачиваю кожаную накидку и достаю оттуда девочку, и понял, что это моя дочь, лишь когда я приложила ее к груди. Он помрачнел… но что же было делать? Не он первый и не он последний встречал такую судьбу.
Мы сидели в илетеми и под шум ливня читали письмо, добиравшееся к нам много месяцев, с трудом разбирая угловатый неровный почерк куманька.
"Я живу, как жил – вы эту жизнь, кажется, не забыли. Может быть, чуть-чуть потише, потому что портняжка не совсем та компания, что были вы. У меня теперь есть девчонка – говорят, похожа на моего отца, хотя я его в глаза не видал.
Жена хотела сына, но кажется, больше чтобы мне угодить, а я не против дочери. На крайний случай – будут сорванцами внуки, до которых я не доживу. Если бы не уехал так далеко крестник, я бы сказал, что ему будет невеста. Расскажите, как у вас жизнь и все такое прочее. У нас все хорошо, если бы не было без вас так скучно. Крепко обнимаю вас. Ваш куманек.
Тут же была записка с мелкими бисерными строчками – рука ниньи. Она была куда как пространнее, и подробностей в ней было куда больше.
Продав роскошное ожерелье, добытое Каники, Марисели купила уединенный кафеталь в самой глуши гор, где они жили теперь постоянно и откуда она лишь изредка на неделю-другую выбиралась по делам, а он на месяц-другой уходил прогуляться.
Каники довольно долго сидел тихо, пока не прекратились облавы, – так что Федерико Суарес предположил, что он тоже подался в Африку. Но потом его раскосую рожу стали опять замечать время от времени – то там, то здесь, и все пошло по-старому.
Ищейки бесились, но Филомено был неуловим. Факундо хлопнул себя по колену:
– Умница! Он правильно сделал, что не уехал. Ему бы тут тошнее было, чем там!
Он тут остался бы тем же, чем был там, он начал бы воевать со всем черномазым дерьмом, которые своего брата продадут за горсть ракушек, а не сопел бы в две ноздри, как мы. Ах, Каники!