– Да, – в тон ему отвечала я, – и плеть, и колодки, и тюрьма в Санта-Кларе, и обалдуй сеньор Лопес, и война со всеми белыми, что встретятся по дороге…
Неужели тебе опять захотелось убивать?
Он повернулся ко мне и глядел с такой тоской, что сердце сжалось:
– Пропади все пропадом! Там нам нет места, а тут – воля твоя – мне тошно. Все не так: и солнце не солнце, и дождь не дождь, и зверье какое-то непонятное, дороги не те, что у нас, и базары на базары не похожи, и деньги не деньги, и бабы дуры, и негры все до единого босаль, а я – креол! Тебе не надо объяснять, ты сама такая. Если бы не дети… Ну ладно, если лет через пятнадцать все перевернется вверх тормашками и Санди женится на Мари-Лус. Но все на свете, милая, стоит на ногах, и скорее девчонка попадет в гарем из десяти жен, и муж к ней, как тут водится, годами заглядывать не будет. А сын? Пойдет в солдаты, дослужится до начальника армии? А потом сменится правитель, и что после этого будет, известно одному сатане, тут свои живьем съедят при удобном случае! Или лазить по болотам за крокодилами всю жизнь, завести кучу жен, чтобы торговали на базаре едой?
– А чего бы тебе хотелось, Гром?
Он вздохнул:
– В Гаване в Батальоне Верных Негров он мог бы дослужиться до капитана – заметь, до того же самого звания, что Федерико Суарес. Или занимался бы торговлей, как многие по нашим местам, или завел бы мастерскую… Да что – с нашими деньгами можно делать что угодно. Мы бы жили в одном доме – помнишь, сколько мы говорили про дом, где солнце сквозь щели падает на каменный пол? У него была бы жена, разбитная бабенка, и ватага детей, а дочку отдали бы замуж за… неважно, можно выбрать, потому что в Гаване ей найдется пять тысяч женихов, не меньше. Цветные в Гаване – это город в городе, и там – собрания в кабильдо, трубки с табаком, обсуждение дел со степенными людьми, и танцы под оркестр, и вечеринки по домам, и шушуканье по углам парней с девчонками, там… там пахнет по-другому, там дышится по-другому, ах! Разве не об этом мы говорили с тобой, кажется, полжизни назад? Помнишь, в угловой комнате конюшни? Или этого тоже не было?
– Как раз полжизни назад это и было. Мне было шестнадцать, а сейчас – тридцать два. Все было, и я хотела с тобой вместе того, о чем ты говоришь. У нас не получилось – кто тут виноват?
Он взял меня за руку.
– Конечно, не ты, моя унгана. Я не хуже тебя знаю, что нам в Гавану путь закрыт.
Судьба! … Между прочим, Мэшем-старший заинтересовался предложением Пипо выдать Санди за мою дочку. Конечно, он имел в дальнейших видах финансовые последствия такого брака. Но я отговорилась младенчеством невесты, – "разве я могу решить без нее ее судьбу?" Да и сам Санди принял это жениховство, как милую шутку.
Погостив несколько дней, Мэшемы уехали. Они торопились попасть к побережью до начала дождей, превращавших дороги в красное непролазное месиво.
Встретиться мы договорились зимой 33-го – 34-го годов. Такие визиты требовали времени и денег… хотя у компании было теперь четыре судна, а пятое Мэшемы сторговали перед отъездом. Оно стояло в лондонском доке на ремонте, и после его завершения должно было ходить в Африку за грузом тропических плодов. Это была маленькая быстроходная шхуна, которую сэр Джонатан не баз намека предложил назвать "Мари-Лус"… Помимо всего прочего, это означало, что еще могут передаваться письменные сообщения, так как капитана шхуны обяжут при рейсе в любую точку южнее Лагоса непременно заходить в этот порт, чтобы узнать, нет ли какой корреспонденции от совладельцев компании.
И распрощались – предполагалось, что на два года.
Глава четырнадцатая
Мы снова остались в Африке одни на много месяцев… Поначалу это были спокойные месяцы. Спокойствие оказалось затишьем перед бурей.
Несчастья начались со смерти Дурня. Старому вороному было, пожалуй, под тридцать – для лошади целый век, и весь этот век он верой и правдой служил одному хозяину. Факундо холил его и берег, не бросал нигде и даже взял с собою за океан.
Тут ему жизнь пошла легче и спокойнее: покой, уход, компания резвых кобыл на пастбище. Седлал его только Филомено для поездок в город, и то изредка. Морда коня поседела, зубы пожелтели и стерлись, – видно было, что вороной стар, хоть и бодрится.
Но вот однажды – это было в июне, в дождливую пору – Дурня не досчитались в конюшне вечером. Сразу же собрались на поиски, – Филомено, Факундо, я и Серый, но долго искать не пришлось. В красных закатных лучах видно было, как сужает круги, спускаясь, стервятник, и со всех сторон летят к нему товарищи-трупоеды, садясь около не успевшей окоченеть конской туши.
Ах, это надо было слышать, как взвыл диким голосом убеленный сединами старый пес, как плакали двое мужчин, молодой и зрелый, уткнувшись лицом в похолодевшую конскую гриву… На волокуше подтащили мы останки поближе к дому и принялись рыть могилу – огромную, глубокую. Тело друга не годилось оставлять на растерзание. Для нас он был такой же человек, как мы сами.
С этих пор поселилась в доме какая-то тяжелая задумчивость – предвестник грядущих потрясений.
Потом последовала еще одна потеря.
Умерла Мбе, черепашка-Мбе, – так переводилось ее имя с языка ибо. Она умерла родами, промучившись двое суток, и так и не смогла дать жизнь ребенку.
Отцом ребенка был Гром. Он навещал девчонку в ее хижине в дальнем углу двора, и кроме этой там стояло еще с десяток таких же маленьких островерхих хижин, и в каждой жило по девчонке, присланной из города со строгим наказом от Аганве: служить как богу!
Спрашивали меня потом сорок тысяч раз, не меньше, как я такое терпела. Тут вообще разговор не о том. Что я терпеть-то должна была? Муки ревности? Так ведь не было их, этих мук. Вот, например, никогда не водились на мне вши и блохи.
Никогда они меня не грызли, хотя других рядом со мной ели поедом. Говорят, я слишком здоровая была, чтоб эта мелкая дрянь могла бы ко мне подступиться.
То же самое и с ревностью. В помине, в заводе не было ничего похожего. Настолько я была уверена в отношении ко мне мужа, наверно. Уверенность в себе и, как говаривал Санди, чувство юмора. Ну, убудет ему, что ли? Его божественный тезка, Шанго, тоже бабник был тот еще, с кем только не путался. Да ведь там были богини, а тут рабыни, девчонки сопливые, с которых и спросу-то никакого нет. Наоборот, я их жалела: кто-то потом у них будет мужем, пусть хоть кусочек от настоящего мужчины попробуют.
А кроме того, был общепринятый порядок вещей, я сама в нем была воспитана. Нет, конечно, и в гаремах бывают интриги и склоки, и борьба за влияние на мужа. Но я не опасалась, что кто-то из них может зацепить Грома покрепче. Ночи Факундо неизменно проводил в моей постели; а когда днем пропадал на час-полтора из виду и появлялся, усмехаясь хитро и слегка виновато, я встречала его подначками безо всякой злобы. Его на всех хватало; тем более меня никогда не обижал он невниманием, и потому, наверно, я могла относиться ко всем наложницам снисходительно-дружелюбно, с сознанием своего превосходства. Они это понимали, поскольку все до одной были рабыни. От них требовалось развлекать господина и повелителя и нарожать ему детей; ничего больше.
Однако единственная из всех, что понесла от Грома, была Мбе – невысокая коренастая девчушка из племени ибо, подаренная братом в первые дни по приезде.
Она превратилась в цветущую молодую женщину; и она сама пришла сообщить мне о своей беременности, стыдливо пряча глаза, раньше, чем сказала об этом мужу.
Новостью его обрадовала я.
– Так что Обдулия знала, что говорила, дружище! Ждем, это должен быть сын.
Факундо, рано осиротевший и росший один как перст, всегда хотел иметь кучу детей – да что-то не очень получалось. Он вспыхнул, узнав о случившемся, – был и рад, и растерян, и смущен, потому что не знал, как это приму я. Он-то хорошо помнил, как тяжко самому пришлось смиряться с мыслью о чужом ребенке.
Но он-то был креол, а я – африканка, и потому все оказалось проще, чем он думал.