Известно, чему завидуют девчонки! Одевала меня хозяйка на свой манер не хуже молодой мисс. Я носила самое лучшее полотно и тонкий шерстяной креп, фламандские кружева наколки, закрывавшей уложенные на голове косы, непременно туго накрахмалены, передник снежной белизны, а для зимы, к которой я привыкла, хоть и не любила, имелись и высокие сапоги, и барашковая накидка с капюшоном. У кого из них имелось подобное великолепие? И никто не подумал, что все это не мое, а хозяйское, вместе с самою мною, и пусть хозяева любят и ценят, себе все равно не принадлежишь.
А с другой стороны, велика ли радость принадлежать себе в бедняцких закоулках Лондона? Там тоже жили рабы. Рабы голода, грязи, дикости в одном из величайших городов мира. И они были ничуть не свободнее, чем я. И виды на будущее у них были куда поскучнее моих. Конечно, молодая госпожа из богатого дома в своем городе – это не экономка молодой госпожи из чужого города. Но с судьбой не поспоришь. Будущей экономке будущей молодой госпожи могли позавидовать сорок тысяч девчонок из этого города, где хлеб насущный давался с таким трудом.
Жилось, повторю вам, совсем не плохо, – но только по весне на меня нападала странная тоска.
Брат всю зиму пропадал вместе со своим хозяином, и я думала, что скучаю без него.
Я всегда очень любила брата – честного, простодушного и до бесконечности доброго.
Ну да, многим он уступал в сообразительности. И книжная премудрость ему не давалась совсем никак, на философские темы с ним потолковать не вышло бы. Но житейского здравого смысла брату хватало, и никто никогда лучше него не мог утешить и приголубить сверх меры шуструю сестренку. А что во мне он души не чаял, об этом нечего и говорить. И что он был образцом родственной порядочности, тоже.
И я до сих пор не уверена, была ли я ему такой же хорошей сестрой, как он мне – братом.
Но вот Эдан вернулся, я ему обрадовалась, но тем не менее все валилось из рук…
Миссис Джексон обиделась за то, что я назвала ее любимого "Эмиля" чушью, которой невозможно читать без зевоты, и еще, что боготворимый Руссо ничегошеньки не знал о том, как живут настоящие, а не придуманные "природные" люди; Эвелин дулась за очередного поклонника, переданного в руки маменьки с поличным; экономка рассердилась за плохо нагретые утюги. Все было не так, и от всего было тошно.
Тогда я попросила брата поздно вечером пойти со мной посидеть в саду, поболтать о том, о сем. Стоял теплый вечер конца апреля, днем шел дождь, но к сумеркам тучи размело. Яблоневые почки набухли, на тонких березовых ветвях, в сети которых запуталась круглая, словно сыр, луна, листочки были в ноготь мизинца.
Тут-то я и услышала впервые за прошедшие годы этот низкий, гудящий, будоражащий звук и схватила брата за руку:
– Слышишь?
Он отрицательно покачал головой.
– Трубят раковины Олокуна; ветер судьбы переменится.
Брат встревожился.
– Я не хотел бы этого. Наша жизнь совсем не плоха.
– Раковины Олокуна не всегда предвещают перемены к лучшему… а может, тебя ничто не коснется.
– Кто знает, куда этот ветер может унести тебя?
Я только могла, что вздохнуть:
– Поживем – увидим.
Я плохо спала в эту ночь. А наутро меня позвала хозяйка.
– Касси, скажи-ка, а не хочешь ли ты замуж?
– Хочу! – отвечала я, секунды не задумавшись. – А за кого?
Ой, как смеялась миссис Александрина! Она едва не падала со стула.
– Значит, хочешь замуж, плутовка?
– А почему же мне не хотеть замуж? – спросила я, уперев руки в бока. – А если я хочу замуж, почему мне не сказать об этом?
– Ладно, – сказала хозяйка, отсмеявшись. – За этим я тебя позвала сюда. Наш корабль снаряжается в Вест-Индию. Едет вся наша семья, кроме Уинфреда. Мы заедем на Ямайку, и там ты выберешь жениха для себя и невесту для брата. Эй, очнись? Ты что, уже вообразила себя под венцом? Смотри не выбери кого попало в мае месяце – сама будешь потом маяться!
Я стояла, хлопая глазами, это хозяйка считала, что у меня одни женихи на уме, но у меня-то совсем другое в голове крутилось: вот они, раковины Олокуна! И, не помня себя, брякнула даме:
– Плохое это будет плавание.
Та даже рассердилась:
– Дуреха, ты что, замуж передумала?
– Думайте, что хотите, мэм, – отрезала я. – Если хотите, считайте за грубость то, что я скажу, но я знаю, что говорю. Вам эта поездка будет чистой бедой и мне тоже. Замуж-то я выйду, не опоздаю… Но если я поеду с вами, то брата мне увидать придется не скоро, если увижу его вообще. Мне нет никакой выгоды вас пугать, наоборот. Я сказала, а вы вольны услышать или не услышать.
Выругала меня еще раз и велела идти прочь, а у самой в голове, видно, тоже застряло что-то… Мужу она все же доложила об этом странном разговоре, ожидая, видимо, что он отмахнется как от явной глупости. Вышло иначе, потому что мистер Адриан, как все моряки и все торговые люди, – а он являлся и тем и другим – склонен был к тому, что называли суевериями и не раз проверял на себе правильность вроде бы нелепых предчувствий и примет. Он вызвал меня к себе в кабинет и велел рассказать все по порядку, и я рассказала ему все, начиная с раковин Олокуна.
– Так ты, красавица, опять за старое, колдовать?
– Думайте как хотите, сэр.
– Положим, врать тебе резона нет. А вдруг ты просто решила поморочить нам голову?
Я отошла на три шага в сторону, провела носком туфли по ковру черту.
– Пройдите три раза по этому ровному месту, сэр Адриан. Все три раза вы упадете на этой черте. А после, хотите, верьте, хотите – нет.
С недоверчивой миной на лице хозяин прошелся раз… упал, встал и другой раз уже не пробовал.
– Что ж по-твоему, детка, никуда плыть не надо?
– Сэр, – отвечала я, – сказать мне больше нечего. Дальше дело ваше. Судьба захочет наказать – судьба везде найдет. Но если уж она дала знать – может быть, неприятности не застанут врасплох?
– Хорошо сказано, Касси. Предупрежденный вооружен, или как там это по-латыни?
Спасибо, я приму к сведению.
Сборы пошли своим чередом, и оказалось, что хозяин воспринял предупреждение куда серьезнее, чем я подумала. Не прошло и трех дней после нашего разговора, как он вновь позвал меня в свой кабинет.
Там сидело трое почтенных, немолодых, хорошо одетых господ, и я, полагая, что это хозяйские гости и что надо распорядиться насчет чая или выпивки в кабинет, и спросила, как водится:
– Чем могу сложить, сэр?
Однако хозяин не попросил ни чая, ни коньяка.
– Пройди сюда и сядь.
Удивилась, но исполнила без слова.
– Подойдите сюда, доктор Саммер. А ты, Касси, устрой ему тот же фокус, что и мне.
Я и устроила. Этот фокус с невидимым шнурочком был у меня безотказен, как часовой механизм.
Потом попробовали второй и третий, не запомнила их имен.
Потом меня стали расспрашивать и исследовать. Расспрашивали дотошно про все шестнадцать колен предков-кузнецов, порчу живого товара в невольничьем лагере, безмолвные уговоры хозяев на лишнюю покупку (Касси, тебе цены бы не было в модной лавке приказчицей!). Осмотрели, измерили пульс, постучали по колену молоточком, велели распустить шнуровку и выслушали со всех сторон.
Потом разрешили привести одежду в порядок, и хозяин отослал с указанием для экономки накрывать ленч с учетом трех гостей.
Однако не все еще было закончено, и после ленча доктора с хозяином и, конечно, со мной вернулись в кабинет. Разговор продолжился. Меня спрашивали о предвидении и всему, что к этому относится. Расспросили о Тинубу, моей матери, которая предчувствовала пленение своих младших детей, о раковинах Олокуна и в особенности о том, что заставило меня подумать о неудаче грядущей поездки.