Конечно, солдаты обнаглели с ведома начальства. Наутро гонец стучался в ворота: нас требовали на суд за оскорбление воинов города.
Мы решили подать встречную жалобу, вместе с другими жителями они: солдаты пощипали не только наше поле. Толпой направились прямо во дворец, послав Аганве нарочного. Брат, запыхавшись от бега, догнал нас у дворцовой стены.
– Это все ерунда, цена которой десять клубней ямса, – сказал он. – Шойинки не простит того, как ты швырнул ему в лицо его мешки с каури, и начал строить козни, и это будет худо для вас и рода.
– Мы не дадим в обиду ни тебя, ни себя, брат, – успокаивала я его. – Мы вернулись из земли за морем умными и знаем много такого, что ему не снилось. Он наестся песку, если вздумает судить несправедливо.
Я впервые была во дворце. Огромный зал без одной стены, открытый в сторону двора.
У задней стены сидит на круглом табурете маленький толстый человек, его обмахивают опахалом. В середине – открытое пространство, а по стенам толкотня и давка, и со двора напирают в спину. У табурета сидят на пятках семь человек – судьи, все из числа жрецов и глав родов города.
Процедура началась длинная, тягучая, с многоговорением и цветистыми речами. Дело не стоило выеденного яйца, но разбирательство оказалось бесконечным. За нас говорил Аганве, по праву главы рода – так долго, что тени успели укоротиться на ладонь. Суть сводилась к двум фразам: Шанго доказал свою щедрость и преданность городу, так почему у него не попросили? Он бы дал больше, чем солдаты могли унести.
Судьи покачивали головами, по очереди произносили речи. Вердикт оказался в нашу пользу. Шойинки трясся от злости, но спорить с судом огбони не мог и он. Не знаю, на что он рассчитывал, но придраться оказалось не к чему. Нас отпустили с миром.
Аганве сказал:
– Это только начало…
Не прошло недели – опять гонец стоял за воротами. Боле требовал Шанго ко двору, чтобы тот отправился в Илорин покупать лошадей для войска.
– Хоть раз нашли мне стоящее дело, – сказал Гром.
Войны с фульве еще не было, путь оставался спокойным, и ничего удивительного в том, что именно такого знатока, как мой муж, посылали на конский базар. Сын ехал с ним. Оба были хорошо вооружены, в том числе пистолетами. Старика Серого не взяли в дальнюю дорогу, он остался дома. А я, настороженная предыдущими событиями, попросила на время пожить в нашем они Идаха, хоть это и было против обычаев.
И вот на третью или четвертую ночь я проснулась от ворчания старого пса. Идах уже не спал и прислушивался у двери, приоткрыв плотную циновку. Лил дождище с грозой, гремело, шарахало. Вдруг к грохоту грозы добавился треск выстрела, удар, чей-то вопль, удаляющееся шлепанье ног по грязи. У ограды лежал человек, свалившийся внутрь: его задела пуля, но упал он скорее с испуга, и от испуга же орал, потому что Серый, успев вылететь из дома в мгновение ока, придавил его как полагается и рычал прямо в ухо.
Мы втащили бедолагу в дом и по форменной коричневой повязке определили, что он илари из числа дворцовой прислуги.
– Колдуны! – вопил он. – Вы пускали в нас гром и молнию! – и трясся.
– Ну да, – отвечала я, – в этом доме живет человек по имени Шанго, ты знаешь, такое имя дают не всякому. Он оставил немного молний для защиты своего дома – видишь, они понадобились. Кто тебя послал, крыса?
То не подумал запираться. Конечно, это были проделки Шойинки. Ружья были тогда большой диковиной по нашим местам, и, хотя об огнестрельном оружии знали, пользоваться им не умели и считали колдовством белого человека.
– Иди и скажи своему господину: пусть не ищет ссоры с нами. Мы не трогаем никого. Но мы знаем много хитростей белого человека и сумеем за себя постоять против целого города.
Несмотря на ранение в бедро, илари припустил во всю прыть.
Больше к нам в дом не совались. Но до возвращения мужчин я не выпускала дочку из рук, а пистолета из-за пояса.
– Как думаешь, этого хватило, чтобы их припугнуть? – спросил Гром. – Кажется, тебе тут тоже запахло паленым.
Аганве сказал, что раненый илари был убит на другой день – Аганве знал все.
Шойинки сделал вид, что ничего не произошло, и мы не стали поднимать шума. Тем более, что от градоправителя снова поступило предложение проявить патриотизм.
Правда, на этот раз без выворачивания карманов. Факундо обязали следить за здоровьем лошадей городской конницы. Местные коновалы никуда не годились, животные страдали от плохого ухода и неумелого лечения.
Факундо даже приободрился, узнав об этом предложении, – то ли приказании, то ли просьбе. Правда, помочь он хотел скорее лошадям, чем городской коннице, потому что лошадей любил больше, чем город Ибадан.
Он днями пропадал во дворцовых конюшнях, иногда один, а чаще с сыном. Мы не переселялись в город лишь потому, что за нашими лошадьми тоже требовался догляд, но муж частенько оставался ночевать в городе, задержавшись на службе допоздна. У него было право беспрепятственного входа во дворец в любое время.
Бывала там и я. Это случалось, когда Факундо, леча лошадей, должен был прибегнуть к ножу, – вскрывал нарывы, удалял гнойники, выбирал из-под кожи личинок. Нож он всегда перед этим прополаскивал в крепчайшем роме, бочонок с которым берегся пуще глаза. Ко мне слали нарочного, я наливала немного в тыквенную бутыль и сама отвозила ее в конюшни.
– Мы используем огонь в таких случаях, – заметил важно придворный коновал.
– Это и есть огонь, только жидкий, – ответил Гром.
Он отлил чуть-чуть в глиняный черепок и тряхнул над ним зажженной трубкой. Упала горящая крупинка, ром вспыхнул голубым пламенем.
– Это великое снадобье, – заговаривал Гром зубы остолбеневшей публике. – Если его выпить, то сам на какое-то время станешь могуч, как огонь, все беды будут нипочем и любая вода по колено.
Наша репутация как могучих колдунов упрочивалась.
Служба длилась уже довольно долго, когда произошла очередная неприятность.
Я приехала с бутылочкой драгоценного снадобья: овод продырявил шкуру любимого коня боле, белого как облако жеребца. Я держала коня за шею, когда Гром острейшим ножом, проследив под кожей путь зловредного червяка, делал надрез на мокрой от рома шкуре и извлекал личинку. Удивительно, как лошади доверяли Грому: разрез был глубокий, ром щипал открытую рану, края которой сшивали сухожилием, и все-таки животное стояло неподвижно, лишь вздрагивая всем телом. Дело шло к концу, когда нелегкая нанесла самого правителя, – поглядеть, как идет лечение, или еще за чем-нибудь, но Шойинки со свитой явился на конский двор. Мы были заняты делом и заметили хозяина, когда он был в двадцати шагах.
– Женщина! – взвизгнул он. – Что ты делаешь тут, где место мужчинам? Как ты одета, во имя духов наших предков? Разве ты не дочь наших отцов, что натянула на себя мужскую одежду, бесстыжая?
Я была в штанах и рубахе привычного покроя, только сшитых из плотного тяжелого шелка. Я часто появлялась в этом наряде в городе, каждый раз, когда приезжала верхом, потому что в женском саронге, узком и длинном, сесть в седло было невозможно. За пять лет слова никто по этому поводу не сказал, хотя смотрели многие неодобрительно. Но повод для придирки, конечно, имелся хороший.
– Что ты смотришь на меня, бессовестная женщина? Падай на колени! Сейчас мои слуги сдерут с тебя неподобающие одежды. Эй!
Он хлопнул в ладоши, человек пять или шесть бросились ко мне… и попадали на ровную, до каменной твердости утоптанную глину. Мне даже не потребовалось взяться рукой за шнурок Обдулии. Я лишь мысленно обвела шнуром полукруглую площадку, в которой стояли мы и конь. Один из илари, стараясь выслужиться, еще раз попробовал прорваться за это ограждение и еще раз упал, и пополз обратно, не отрывая зада от земли. Остальные отпрянули в испуге. Колдовство очень чтили на моей родине.