Рука Факундо лежала на рукоятке пистолета, но на это никто внимания не обратил.
– Зачем же мне падать на колени, господин мой? – спросила я самым спокойным голосом. – Ведь я делаю дело, которое на пользу городу и тебе. Разве кому-то мешает, что я одета не так, как другие дочери наших отцов? Я все равно остаюсь дочерью нашего города. Я никому не причиняю вреда, зачем меня оскорблять?
Боле испугался. Он посерел так же, как все остальные. Но не хотел терять достоинства:
– Ты великая колдунья, дочь нашего города. Но все – даже великие колдуны – чтят обычаи, установленные предками. Не пренебрегай ими, иначе за это разгневаются на тебя не люди, но боги. Я хотел предотвратить гнев богов, женщина.
– Я уважаю богов, – отвечала я, – потому что я сильна лишь силой Йемоо, живущей во мне, и не делаю ничего, что бы не было ей угодно. Все будет хорошо, если уважать богиню текучих вод, – ведь она наша покровительница.
Боле кивнул, повернулся, двинулся со всей своей перепуганной свитой… и вдруг упал. Кинулись слуги, подняли его, он сделал еще два шага и снова упал.
– Эй, вы, дурачье, – крикнул из-за спин Факундо, – не знаете, что делать?
Несите господина на руках!
На руках боле унесли во внутренние покои. Мы с Громом глянули друг на друга. Он тоже был серый – он уже готов был драться против сотни. Но улыбнулся и погладил меня по щеке.
– Тебе хоть бы что, моя унгана, – промолвил он. – Что будем делать теперь?
– Пока ничего, – отвечала я. – Посмотрим, насколько сильно он испугался.
После этого прошло еще какое-то время довольно спокойно, если не считать кривотолков, сплетен и слухов по всему городу, один другого нелепее, и неожиданного потока клиентуры, желающей воспользоваться услугами колдуньи необычайного могущества, каковой стала почитаться моя скромная особа. Надо знать, что в Африке колдун такая же неотъемлемая примета жизни, как в Европе доктор или стряпчий, и естественно, что как в Лондоне, например, стараются попасть к доктору, ученость которого известна, или к особо ловкому проныре – адвокату, так в Ибадане стремились воспользоваться услугами чародея, сила которого зарекомендовала себя.
Я всем давала от ворот поворот. Я не умела и не хотела ни наводить порчу, ни снимать заклятья. Я лишь хотела, чтобы нашу семью оставили в покое и дали жить как мы жили; и уж было подумала, что нас оставили в покое, но вдруг однажды под вечер раздался стук на галерее нашего илетеми, и, откинув циновку, я увидела Абиодуну, главного жреца Йемоо.
Конечно, такого гостя надо принимать со всем уважением, независимо от того, с чем тот пришел. А пришел он с предложением почетной мировой от боле: нам сообщали, что союз огбони готов принять нас в свой круг и сделает это с радостью.
От нас не требовали даже немедленного ответа, ибо предполагалось, что мы согласимся. Абиодуна до темноты пел о том, что с нашим вступлением в сан огбони усилится мощь и слава города и, конечно, ушел не с пустыми руками.
Едва он ушел, мы кинулись в илетеми Аганве. Меня встревожило, что сан предложили через голову брата – именно он, как глава рода, должен был бы принести нам подобное предложение. Аганве насторожился и тут же, несмотря на поздний час, побежал, чтобы все разнюхать – "ничего, если придется кого-то вытащить из постели младшей жены".
Вернулся поздно. Дело обстояло скверное. Боле решил привлечь нас на свою сторону, потому что в союзе стояла, как бывало часто, склока, часть огбони поддерживала правителя, другая – нет. Шойинки посчитал нас силой и решил нами воспользоваться: возвысить, чтобы потом в благодарность потребовать помощи в расправе с непокорными. Абиодуна не сказал о том, что боле хотел поставить главой рода моего мужа, сместив брата с этой должности, но Аганве все разузнал стороной. Смещенному главе рода грозила смерть или продажа в рабство: алафина Аоле, видно, мало пороли в молодости.
Отказаться от предложения значило – открыть войну. А стать на равную ногу с теми, кто продавал своих, мы не могли. Брат, такой занозистый и спесивый, сидел растерявшийся и поглядывал на нас с испугом и надеждой.
Факундо принес тыквенную бутыль с ромом и налил ему полчашки. Тот хлебнул, поперхнулся, но допил до конца, морщась, как от злого перца.
– Спокойно нам тут уже не жить, – сказал Гром, после того как налил себе добрый глоток. – Не бойся, брат: мы не будем платить злом за добро.
На другой день Абиодуна унес наш отказ.
Война была объявлена, но все делали вид, что ничего не произошло. Где-то на севере, за сотни миль, армия Ойо сражалась с армией хауса. В тылу сводились счеты и набивались амбары. Я тогда не знала, что такова суть всех войн.
Наконец в город приехал посланец алафина, один из ойо меси – семи доверенных советников. Он привез приказ собрать тысячу конных и две тысячи пеших воинов и отправить их в столицу.
Шойинки предложил Факундо ехать с войском.
– Ты будешь следить за лошадьми, а в бою один сможешь заменить многих.
– Здесь остается втрое лошадей, за которыми надо следить, господин, – отвечал Гром. – Вместо себя я выставлю много бездельников, которые умеют махать дубинкой.
Идах и его жены распустили нужный слух по базару, и на следующее утро у ворот агболе стояло несколько десятков кабальных должников – ивофа, которые с радостью шли вместо Грома на войну, если он заплатит за них долги. Он отобрал два десятка самых дюжих, и когда войско пылило через северные ворота, эти молодцы маршировали в самой его гуще.
Ох, и войско! И смех и слезы разбирают, как вспомнишь. Разномастно одетое и вооруженное, за исключением, пожалуй, тяжелой конницы в броне, оно валило нестройной толпой. С ратниками перемешивались жены, слуги, носильщики, – их было больше, чем воинов, потому что в орде этой не имелось ни обоза, ни интендантства, – каждый был сам себе интендант и запасался, чем мог, на полях по дороге.
После проводов войска в городе должно бы стать спокойнее – не тут-то было! Для поднятия боевого духа, что ли, начались шествия огбони в масках. Черт-те что они творили, пользуясь тем, что персона огбони в маске священна, и тем, что под жуткой маской не узнать вовек, кто есть кто. Они могли побить любого безнаказанно, зайти в дом и взять любую понравившуюся вещь, обидеть любую женщину или девушку, и никто не смел вступаться. Кое-кого недосчитались после таких шествий, как однажды недосчитались Идаха, и мы снова уехали в они и перестали в город нос показывать.
Кроме Филомено. Ему на все было наплевать. Верхом на резвом трехлетке, таком же черном и большом, как Дурень, с пистолетом и мачете у пояса, с луком и колчаном за спиной, он ездил, где хотел, и только щурился на наши предупреждения. Ему шел четырнадцатый, и он думал, что может все. Этот возраст у мальчишек очень самонадеян, и мой сын тоже много воображал о себе. Он незадолго до начала войны купил себе другую девчонку, чтоб коптила дичь, – но поселил ее в своей хижине и одевал как куклу. По-прежнему ходил охотиться один или с Идахом (тот тоже переехал в они: стал осторожнее дядя) и отвозил торговкам дичь. Вполне он мог бы обойтись без этого – мы не имели нужды ни в чем. Но сын скучал без охоты и базарной толкотни. Он уже не брал в город Серого – его молочный брат состарился и невзлюбил городскую суету пуще прежнего. Но против прогулок старик не возражал и тем распроклятым утром занял привычное место у левой ноги молочного брата.
Было еще рано, далеко до полудня, я вышла с лукошком в курятник и только принялась собирать яйца, как вдруг мне почудился отдаленный гром. Выглянула: нет, небо ясное, ни облачка, и вдруг слышу еще раз: бум! Как раз с той стороны, куда ушли мои охотники.
Не помню, куда что у меня полетело! Закричала не своим голосом, бросилась в загон, без седла вскочила на первую попавшуюся лошадь и давай ее нахлестывать поводьями. Потом услышала сзади стук копыт и увидела Факундо, который меня догонял. Дальнего выстрела он не услышал и выскочил на мой отчаянный крик.