Мы проскакали, может, мили две или около того. Там озерко было такое, сильно заросшее, круглое – рай для птиц и лягушек, сын к нему часто ходил, и выстрелы слышались именно оттуда. Стали искать по берегам – никого. Может, он в буйвола из пистолета стрелял? А может, леопард? Они с Идахом из какого-то молодечества никогда не пользовались ружьем для охоты, но брали с собой, когда шли на трудную добычу. Последние месяцы, правда, оба не расставались с пистолетами, даже если шли только на уток поохотиться.
От кого сын отбивался или на кого нападал? Мы кричали, обшаривали буш шаг за шагом, и не сразу наткнулись на первый след того, что произошло. Свежий труп человека в коричневой набедренной повязке, а из глаза торчала стрела. Легкая, тонкая птичья стрела с двузубым наконечником, с полным колчаном таких стрел сын ушел на охоту. Потом еще и еще, всего четверо, с копьями и щитами, и все убиты стрелой в глаз. Сто проклятий всем богам, что там могло произойти?
Вылетели в узкую прогалину в кустарнике – и глазам своим не поверили. На поляне лежали восемь человек в костюмах и масках огбони – точнее, то, что осталось от людей и масок. Все были мертвы. Их окружение валялось там же. Двое убиты пистолетными выстрелами почти в упор. Шестеро были погрызены и порублены – такие рубящие раны могло нанести только мачете, а насчет зубов – я не сомневалась, чьи они.
Красные пятна на листьях, примятая жесткая трава. Они лежали в нескольких сотнях шагов от места побоища: кровь запеклась на коже, чешуей склеила мех и волосы.
Оба жестоко изранены и без сознания. Серому досталось больше, и по следам было видно, что Пипо последние шаги тащил молочного брата на спине… пока сам не свалился без чувств. Они едва дышали, а у нас не было даже воды смочить им губы.
С двумя безжизненными телами мы спешили домой. На пороге стоял Идах со своим мушкетом и держал за руку девчонку. Он примчался, услышав крик, – но когда добрался до нашего дома, нас уже след простыл, и никто не сказал, в какую сторону мы умчались. Тогда он разыскал игравшую с нянькой девочку и остался с ней, рассудив, что при всякой оказии не худо кому-то быть рядом с беззащитным трехлетним ребенком.
Он сходу понял, в чем дело, Идах. Сию секунду он выскочил во двор и что-то рявкнул женщинам. Не успели мы опустить раненых на циновки, появились калебасы с водой, чистая холстина для перевязок, заживляющие травы.
На Филомено не было живого места: несколько глубоких ран на плечах – нанесены коротким йорубским мечом, на ребрах – от наконечника копья, на правой руке – там, где меч соскочил с широкой защитной чашки мачете и разрубил предплечье до кости; и на левой – царапины, значит, он потом дрался левой. Более мелким ранам не было числа. Он потерял много крови, и это могло убить.
У Серого было всего две раны – глубокие раны от копья. Он тоже истекал кровью, губы и язык стали бледными.
Мы промыли и перевязали раны. Идах тем временем тихо исчез. Он оседлал коня и проехал до места схватки. Он сделал то, что нам было сделать недосуг – осмотрел все, прочел все следы, подобрал оброненные пистолет и мачете и вернулся.
– Абиодуна. Он там был, шакал, ненасытная пасть. Сколько ему возили добра, – глаза его оставались несытыми. Пусть теперь эти глаза выклюют стервятники.
Славный бой был у нашего малыша… Знаешь, кто там был еще?
Он назвал одно за другим семь имен – все были городские сановники, люди богатые и титулованные, верхушка огбони.
– Все шелудивые собаки подохли. Они не умели даже напасть из засады и выдали себя раньше времени. А потом наши мальчики бились спина к спине, против всех, кто остался. Подлых шакалов было шестеро. У них были щиты, мечи, копья, но им мешали их балахоны и маски, а еще больше собственная их трусость. Если бы они имели смелость снять маски и посмотреть глазами в глаза… – Идах усмехнулся угрюмо и криво. – А теперь зарядите все ружья в доме и ждите. Он убил восьмерых огбони. Думаете, жирная свинья Шойинки спустит это? Бьюсь об заклад на что угодно: мальчика ловили, чтобы добраться до вас. Поэтому в засаде сидели не солдаты, которые побоялись бы с вами связываться, а эти холощеные боровы, которые и меча в руках толком держать не умели. Ждите, что дальше будет!
И неожиданно добавил по-испански:
– Что, негры, покажем зубы?
Оружия было много, боеприпасов тоже, и мы все трое – хорошие стрелки. Но брало сомнение: что мы можем, если против нас пошлют армию?
– Я знаю этих гиен, – говорил Идах, заряжая один за другим все мушкеты. – Их там было не двенадцать, – куда больше! Они его выслеживали, чтобы захватить одного. Те, кто не погиб, сбежали. Кто-то из них был ранен, оставил кровь на кустах и траве. Пока они доберутся до города, пока доложат и вернутся с другими, – мы должны что-то придумать. Потому что если попытаемся удрать – от тряски у мальчика снова откроется кровотечение…
Потянулось бесконечное ожидание.
Наконец на дороге заклубилась пыль.
– Будем драться, – сказал Гром. На него было страшно смотреть. Если бы дело дошло до рукопашной, городское войско показало бы пятки от одного взгляда на лицо. Сын в его жизни значил больше, чем лошади, женщины, деньги – больше, чем сама его жизнь. Это я знала точно. А моей жизнью были они все, собравшиеся в этой убогой комнате за глиняными стенами – двое суровых мужчин, завершающих последние приготовления к бою, мальчик, цветом в одно с грубым холстом, что его прикрывал, малышка по четвертому году – она застыла у ног брата, старый, поседелый пес, которого я кормила своим молоком. Зачем мне, думала я, Сила, ум, образование, изворотливость, зачем я прошла огни и воды, если я не смогу спасти их? Я знала, что мне дано было больше, чем им. Решение оставалось за мной.
У ворот послышались резкие голоса.
Идах поднял ружье и встал у дверей.
Я сказала:
– Драться мы не будем.
И вышла из дверей – так, чтоб меня можно было видеть на галерее из-за стены.
У ворот толпилось человек десять в масках. За ними – целый лес поднятых копий и сомкнутые щиты дворцовой стражи – сотни полторы-две. Мы бы могли разогнать их десятком выстрелов. А потом?
Я спросила:
– Что вам нужно, трусы, прячущие блудливые глаза за священными масками?
– Нам нужен дерзкий мальчишка, осмелившийся поднять руку на священную особу огбони, о, ты, женщина без стыда, которая не может называться дочерью наших отцов!
– Дети ваших отцов – трусы, а я – дочь моего отца, и мой сын – сын своего отца и внук своего деда. Двенадцать шакалов, таких же трусливых, как те, что стоят в масках перед моими воротами, напали исподтишка на того, кого приняли за легкую добычу, не считая тех, которые убежали. Вы пришли за ним? Он истекает кровью от ран, полученных в неравном бою. Вы хотите получить его? Попробуйте, и посмотрим, сколько из двух сотен шакалов останется в живых… если останется хоть один, что сможет рассказать о гибели прочих самому главному из вас, который поганит своей жирной задницей священный табурет правителя города. Ведь он знал, против кого посылал своих стервятников, знал – он что, забыл? У него улетела память? Он потерял последние крохи своего жалкого ума? Когда собака хочет смерти, она начинает есть песок. Уходите отсюда! Уходите и скажите ему: там, в краях за морем, мое имя было Кассандра. Все белые знают, кто носил это имя до меня. С этим именем я одолевала сотни белых и вернулась домой оттуда, откуда не возвращался никто, могучей и богатой. Неужели он думает, вонючка у власти, что ему сойдет с рук подлость? Спроси тех, кого он продал в рабство, и кого я возвратила к их семьям: где те, кто враждовал со мной? Они мертвы. Их давно съели черви или рыбы. Скажите ему: если мой сын умрет, я не буду пачкать рук, убивая нечистое животное. Он сам умрет, потому что черви будут пожирать его живое тело и его ничтожную душу. Его сожранная душа не попадет в мир предков, после того как его кости сгниют: прахом будут лежать в земле разрозненные частицы и невидимо в ярости грызть песок, и никогда не восстанут из праха, и не соединятся в целое. Идите и скажите ему: пусть ест песок и угли, если хочет избежать наказания. Пусть ему в голову не придет тронуть даже последнюю эру моего рода, потому что я – одно целое со своим родом. Идите! У нас в руках молнии белых людей. Я считаю до шестнадцати и спускаю их с привязи, как моих собак.