Он принял за чистую монету все, что я говорила его войску с галереи. Сейчас спорят о том, что сделать с нами, захватив в месте, где сопротивление бесполезно: продать в рабство фульве или заковать в цепи и отвести в столицу, где нас осудил бы сам алафин. А чтобы справиться с нашим чародейством, понабрали колдунов со всей округи. Тому, кто сумеет навести на нас порчу и обессилить, обещаны два мешка каури – царская награда.
– В самом лучшем случае за святотатство ваша семья должна быть изгнана из города, а имущество отойти в городскую казну.
– Ахай! А если мы не придем на суд?
Брат замялся. Говорил он с неохотой:
– Тогда на весь наш род наложат алу.
Алу – это нечто вроде отлучения. На человека, семью или род не распространяются ни законы, ни обычаи. Их имущество можно безнаказанно грабить, их самих – убивать или продавать в рабство, схватив хоть среди площади. С ними не ведут торговых дел, Даже если кто-то пытается просто заговорить с отверженными – на нарушителя накладывается штраф. Алу означала гибель.
– Надо полагать, Шойинки полагается на нашу преданность роду больше, чем на колдунов?
Брат кивнул.
– Значит, мы из любви к нашему роду должны дать себя связать и продать, он бы на этом нагрел руки?
– Так он и думает. Он говорил: "Каждого человека бережет его чи; но чтобы одна колдунья, пусть самая великая, могла уберечь тысячу человек своего рода – такого не слыхано нигде!" Тут у меня и затренькали колокольчики в голове. Я уж знала: когда долго о чем-то думаешь, решение всегда приходит неожиданно.
– Мы уедем, – сказала я. – Мы, конечно, не будем больше тут жить. Белые люди приезжали дважды и оба раза звали нас к себе. Но ведь, по старинному обычаю, имущество члена рода принадлежит его роду, а не чужому рабу?
Аганве насторожился. Я не могу обидеть брата, сказав, что он был жаден. Он не был ни злым, ни подлым, а хитрость и изворотливость сами по себе еще не пороки, и он знал счет деньгам – то есть тому, что их заменяло в Африке. Я и сама не проста и знала счет деньгам. Мы с ним оба пошли в мать, а та всю жизнь, как курица, гребла под себя и никогда не упускала из рук ни гроша, то есть ни ракушки. Мы считались по африканским меркам богачами неслыханными. А имущественный вопрос – он везде и всегда важен… В общем, брат ответил уклончиво:
– Каждый сам наживает свое добро. Если нет наследников, конечно, все достается роду.
Я не стала ходить вокруг и около:
– Если ты хочешь, чтобы беды миновали род, и роду досталось все наше добро – помоги нам.
Брат подумал, поскреб макушку и спросил:
– Что я должен делать?
Я объяснила. Он за голову взялся:
– Сестра моя, ты потеряла ум! Это немыслимо! Почему бы вам просто не убить его?
Идах хохотал и пританцовывал, забыв степенность, и похлопывал племянника по плечу:
– Это по-нашему! Сынок, знаешь, сколько мы проделали таких штучек? Да с белыми, а не с нашими придурками!
Факундо посмеивался, словно помолодев лет на десять:
– Не беспокойся, брат: все сойдет с рук, если с нами твоя сестра, унгана Кассандра! Только делай, что просят – тебя не о многом просят.
– Ахай! – сказал Аганве. – Будь по-вашему, хотя это значит осыпать себя горящими углями.
Отец вызвался помочь сам.
Все было продумано и рассчитано. Наш дом пропах к этому времени пороховой гарью, а одежда испорчена каплями воска. Проделка требовала хорошей подготовки – мы затеяли выкрасть боле из его дворца. С исчезновением Шойинки исчезнут все возможные напасти для моего рода. Можно было бы, конечно, просто его застрелить.
Но мы намеревались прихватить его с собой к морю, чтобы гордый правитель сполна хлебнул из рабской чаши, которую приготовил для стольких соплеменников.
Мы досконально изучили расположение внутренних покоев дворца и распорядок дня правителя – их хорошо знал Аганве. Дворец представлял собой целую усадьбу, обнесенную глиняной стеной. Внутри неправильного овала – треть мили в длину и четверть мили в ширину – располагалось обширное хозяйство: конюшни, амбары, хранилища, храм, огромный приемный зал. Там имелось два внутренних дворика: один для жен с их прислугой, другой для самого боле и его челяди. А снаружи кольцом вокруг глиняной стены располагались жилища городского войска: в них обитали солдаты с семьями.
Вся трудность состояла именно в том, чтобы проникнуть во дворец и выйти оттуда, не попавшись никому на глаза в таком многолюдстве. Мы были готовы и к драке. Но, конечно, она была нам ни к чему.
Чтобы обойтись без шума, следовало использовать беспроигрышную карту: суеверие моих земляков. Они смертельно боялись умале – злых духов – и приписывали им все, что случалось в их жизни непонятного. А у нас имелось вдоволь всяких непонятных для них штучек.
Облегчало дело то, что во дворце не было собак. Бегало множество шавок, которых не стоило брать в расчет, но настоящих сторожевых собак не водилось, мне кажется, во всей Африке. Имейся у боле десяток-другой догов, неизвестно, чем могло бы кончиться дело, потому что доги злых духов не боятся.
В ту звездную, безлунную ночь население казарм и дворца было разбужено странным громом и грохотом. Все, кто выскочили наружу из домов, с испугом глядели на непонятное, ужасающее до глубины души зрелище: по дворцовой стене, извиваясь, шипя, треща, бежали яркие огни и брызгали разноцветными искрами. Время от времени они взвивались сполохами выше человеческого роста – там, где было насыпано пороху побольше. Мы израсходовали два бочонка на всю пиротехнику. Стена была высотой в три ярда, а местами и выше. Порох на нее насыпали Филомено и Аганве, который крутился под стеной в полном маскараде огбони, чтобы не очень-то любопытствовали страдающие бессонницей. Он с несколькими друзьями при всем параде с вечера прогуливался у кольца казарм – а вообще-то, когда огбони вечером гуляют по улицам, простонародье старается без нужды на них не высовываться. Но, конечно, когда начался фейерверк, не утерпели и повылезли наружу. А потом в небе над дворцом стали грохотом взрываться огненные шары, – привязывали к стрелам картуз из провощенной ткани, начиненный порохом, а снизу болтался короткий фитиль, тоже навощенный и скрученный с порохом внутри. Фитиль поджигался от горящего трута, стрела взмывала вверх – трах-тарарах! Это тоже делали Аганве и Филомено, шмыгая во тьме кромешной среди перепуганной толпы, пуская стрелу откуда-нибудь из закутка. Все так таращились в небо, что не глядели себе за спину – хоть голыми руками бери всю городскую армию.
На небо не таращились только в одном месте – у той части дворцовой стены, что прилегала к покоям правителя. Там бродило привидение – такое симпатичное привидение в белом балахоне, которое до полусмерти испугало бы и многих европейцев. Оно имело огромную круглую голову с глазами, в которых горел адский пламень. Страшилище то появлялось, то пропадало, то сверкало глазами в темноте, то будто закрывало их. Если бы кто-нибудь дал себе труд подойти поближе, под балахоном обнаружили бы вместо дьявола старого кузнеца Огеденгбе. Он, прикрываясь саваном, держал на палке пустой калебас с прорезями и время от времени менял на новый прогоревший фитиль.
Не сказать, чтоб отец не робел, взявшись за такое дело. Но до него, так же как и до брата, дошло, что это всего лишь огонь, – а кузнецы привыкли иметь с ним дело. К тому же кузнецы сами колдуны – кто больше, кто меньше, и им попроще освоиться с нечистой силой. Они быстро переняли все, что требовалось. А уж мы-то, столько лет живя с оружием в руках, умели обращаться с порохом.
Длился весь фейерверк куда меньше, чем я об этом рассказываю. Все прекратилось по странному, резкому крику, похожему на птичий. Это и был птичий крик, только чуирре не водится в Африке. Перестало греметь, сверкать и гореть, пропал страшный призрак, будто не бывало – тишина и темнота безлунной ночи.
Ну, а где в это время были мы и что делали?
Когда началась вся заварушка и отец медленно выплыл из-за кустов со своей тыквой, мы закинули веревку с крюком за стену(она доходила тут до пяти ярдов) и быстренько забрались наверх. От этой стены отходила другая, пониже, разделявшая мужскую и женскую половины внутреннего двора. К ней с обеих сторон примыкали крытые пальмовыми листьями крыши, и одна из них, с левой стороны, была крышей спальни правителя. Туда-то мы и скользнули и притихли там, никем не замеченные, и ждали, пока уляжется суета и все уснут. А когда все утихло, прошмыгнули под шуршащую крышу вниз, на чердак.