Ну, так ладно; пришлось несколько дней подождать, а заодно сделать кое-какие дела. Я снова навестила донью Вирхинию – узнать, как она управляется с опекунством, и заодно попросить об одном одолжении ее мужа… Одолжение оказалось не бесплатным, потому что потребовалось дать взятку другому таможенному чиновнику.
Наконец все было готово.
Придержать собак ночью Евлалия отказалась даже за деньги:
– Подозрение первым делом падет на меня! Я не хочу расстаться с местом, где прослужила чуть не больше полжизни.
Пришлось обходиться без нее. Сесилия впустила меня в дом через знакомую калитку в сумерках, когда было достаточно светло, до того часа, как выпустили догов.
Однако нам удалось проскользнуть незамеченными в ее комнату на втором этаже – ту самую, в которой я провела два месяца на положении не то гостьи, не то пленницы…
Вдоль одной из стен тянулся огромный шкаф с резными дверцами. Окруженная со всех сторон платьями, пропахшими лимоном и геранью, я просидела в нем до тех пор, пока дома не уснули.
Прикрыв платком маленький фонарик, нинья выпустила меня наружу. Энрике дожидался за дверью в большой сквозной зале.
Кабинет хозяина запирался на замок. Но самая нижняя дощечка в ставне была заранее подпилена и едва держалась. Она хрустнула под пальцами, а остальные выскакивали из пазов с легким костяным стуком, стоило нажать слегка. В кабинете Сесилия, плотнее прикрыв шторы, откинула платок с фонарика, и мы при свете единственной свечи разглядели огромный железный ящик. У меня в кармане лежали, припасенные заранее, два десятка ключей. Энрике видел несколько раз ключ в руках у капитана и приблизительно описал форму. Сговорчивый слесарь сделал нам по рисунку целую связку – расстояние между зубцами побольше и поменьше, желобок поуже и пошире, – словом, то ли восьмой, то ли девятый по счету подошел.
Быстренько перебрали бумаги – нашли метрику и паспорт, и разрешение на брак.
Потом дощечки ставен вставили на место, ту, что была подпилена, залепили смолой.
Потом меня водворили обратно в шкаф, где можно было даже подремать до предрассветного часа, когда закрывали собак. Потом – в калитку, а за калиткой уже застоялась крытая коляска с мальчишкой-кучером на козлах, а в коляску уже сложены нехитрые пожитки сына и дорожный баул его невесты. Гром всех просто втащил под кожаный верх, Филомено тронул вожжи, резвая лошадка пустила рысью. Мы приостановились в одном месте – у скромного домика, куда был заблаговременно отнесен кошелек с серебром. Там жил один портовый чиновник, захвативший в эту ночь домой казенную печать. Он оттиснул ее два раза – на документах наших молодых, так что получилось, будто они легальным образом выехали с острова; но, конечно, ни в одном списке пассажиров их имена не значились. Мы подняли парус в то самое время, когда дон Федерико Суарес хватился сначала своей дочери, а потом и бумаг из сейфа.
Дело было сделано тихо, без стрельбы и шума.
– Фу! – говорил Филомено, растянувшись на корме без рубахи (солнышко припекло), – это что! Обыкновенная кража. Вот выкрасть губернаторских дочек среди бела дня – это было дело, правда, Ма?
– Молчи! – остановила я его. – Помнишь, парень, как говорил твой крестный: сколько ни греши, больше одного раза не повесят!
Сесилия, к слову, знала эту историю и знала еще кое-что обо мне, частью от отца, а больше – от тетки Белен, у которой часто бывала в имении, и из разговоров нянек и горничных, которые любимой темой имеют колдовство и ворожбу. Меня в Санта-Анхелике вспоминали часто, и чем больше проходило времени, тем больше врали. Доходило до того, что утверждали, будто я летала на метле по ночам и останавливала взглядом самого злого дога… нда! Хотела бы я возмочь хоть десятую долю того, что мне приписывали.
А Гром, расположившись с трубочкой, наблюдал, как Филомено задирает старшего брата. Он выхвалялся перед ним как мог и чем мог. Он убил увязавшуюся за лодкой акулу, попав ей в глаз из пистолета. Он с видом морского волка определял высоту солнца в полдень. Когда Сесилия расспрашивала, откуда у него столько шрамов, – о, Йемоо, с каким тоном он рассказывал ей обо всем! Словно такие битвы были его еженедельным упражнением. Он разговаривал, мешая фразы на трех языках – хотя чаще всего в нашей семье говорили по-испански. Он хозяином распоряжался на лодке во время пути, и волей-неволей мы подыгрывали ему. Первый он и соскочил на берег, забросив канат и причалив суденышко. И все время поглядывал на брата: что ты, мол, скажешь?
Энрике помалкивал.
По дороге домой Филомено, изображая усердного слугу, надуваясь, чтобы не рассмеяться, тащил за братом багаж. Но едва мы вошли в дом, бросил саквояж и дал братцу тычка под ребро:
– Ей-богу, этот парень мне нравится! Я его дразнил на все лады и ждал, когда он разозлится и скажет: "Зато я беленький!" Почему ты этого не сказал, э?
– Мало проку, – ответил Энрике, покраснев (видно, фраза не раз приходила на ум!) – все же я не белый. Мы жили по-разному, и каждый учился своему. Если ты думаешь, что я не могу научить тебя кое-чему, то ты ошибаешься, братец.
У Энрике было добротное, классическое образование, которое давало всем воспитанникам семья Вальдес. Из них выходило немало приказчиков, управляющих, чиновников небольшого ранга. Вальдесов с охотой брали везде, потому что эта фамилия была как бы маркой образованности и строгого воспитания; и даже цветной паренек, вышедший с попечения этой семьи, имел право именовать себя доном таким то: "Я не мулат, я Вальдес!" Лет семьдесят-восемьдесят назад это значило немало, поверьте.
Дальше было много хлопот. В таможенной конторе отметили документы вновь прибывших и занялись приготовлениями к свадьбе – с нею медлить было нельзя.
Нашли сговорчивого попа в католической церкви и обвенчали молодых на третий день по прибытии на Ямайку. Свадьба была скромной, за шафера сошел сам Санди.
Новобрачные были очень молоды и очень красивы. На лице жениха читалась отчаянная решимость. Невеста была просто счастлива.
За свадебным столом собрались все только свои, начиная от гувернантки и кончая стариком Пепе. Пили за здоровье молодых и все, что полагается в таких случаях.
Уже за полночь, когда пир закончился и молодых проводили в спальню, мы вышли в патио вчетвером: Санди, Филомено, Факундо и я. Санди сказал:
– Это в романах все кончается на свадьбе. В жизни со свадьбы все только начинается. Вы не боитесь, что с этим парнем у вас будут сложности?
– Да он не занозистый, – ответил Филомено, – с ним ладить можно.
Я была согласна с сыном. Я предчувствовала неприятности скорее из-за того, что он женился на дочери дона Федерико. Но разве девочка не стоила того, чтобы защищать ее?
– Она чем-то похожа на тебя, – сказал Факундо, – если что-то решено, значит, сделано. Кажется, мальчику повезло больше, чем ей. Нет, я не спорю: он славный малый и неглуп. Но приютское воспитание дает все, кроме мужества. А мужчина должен быть мужчиной. Сложности из-за дона Федерико? Это даже хорошо. Пусть жизнь его прижмет… а вот тогда-то посмотрим, для вида у него штаны или нет.
Я сама боялась, как бы в характере сына не выплыли приметы его отца, из которой главной была трусость со всем, что из нее проистекало. Но он не дал повода усомниться в себе, – а иначе я не ввела бы его в свою семью. Окажись он подлецом – нам грозил бы полный крах.
Но мы сочли его достойным доверия и не ошиблись. Решено было посвятить и его, и молодую супругу во все наши дела без утайки. Все равно того, что они знали о нас, с лихвой хватило бы для веревки. Не могли же нас, в самом деле, повесить больше одного раза!
На другое утро собрался семейный совет.
– Ты хотел знать, кто мы такие, сынок?
Одно дело – слышать что-то краем уха, а другое – узнать все доподлинно. У Сесилии разгорелись глаза, и она, казалось, сама была готова ринуться с места в бой. Но Энрике тяжело опустил взгляд на сцепленные руки и не проронил ни слова – а рассказ длился долго и звучал порой жестоко.