Негры, вышедшие утром на работу, – как раз было время собирать кофейные зерна, – обнаружили на междурядье, на комковатой гряде, лежащую ничком оборванную женщину. Сначала подумали, что она мертва; но когда ее перевернули – оказалось, жива, хотя и без сознания. Это была негритянка лет около сорока, с расцарапанным лицом, сбитыми до живого мяса ступнями и огромным животом. Схватки начались, едва успели донести несчастную до барака. Ребенок родился мертвым, а женщина пришла в сознание через несколько часов.
Она рассказала то, что было видно и так – спасалась от погони. Всегдашняя тактика у негров, если это можно назвать тактикой – бросаться врассыпную.
Большинство попадалось все равно, но некоторым удавалось уйти благодаря ловкости, или, как этой женщине – везению.
Ах, Эскамбрай, ничего-то в нем не менялось! Один ловил и держал, другой скрывался и бежал. Бедолаге принесли поесть, а Факундо все расспрашивал, что и как.
Это был небольшой лагерь в верховьях Сагуа-ла-Гранде, на одном из притоков. Кто-то плохо запутал след, идя домой после ночного воровства, а это вещь непростительная. Лагерь выследили. Дозорные заметили ловцов, когда те были примерно в миле. Люди кинулись кто куда, а большинство – наверх, к пещерам.
Откос ущелья в этом месте напоминает издали то ли старый сыр, то ли гриб, источенный червями: в нем полным-полно дыр и отверстий.
Знали мы эти дыры. В них ходы сообщались между собой, там всегда несло сквозняком, и если выбрать убежище с умом и запасти провизию, там можно было пересидеть любую осаду. Но в этих пещерах не было света, и мы предпочитали в свое время каменные дворцы у верховьев Аримао.
– Почему ты не спряталась вместе со всеми?
– Оказалась в стороне от остальных и все равно бы туда не добежала. Куда уж! Я шла остаток дня, и еще ночь, и не помню, как и где упала.
– Значит, это было вчера?
– Да, вот в это же время.
– Сколько там было ваших?
Считать она не умела и начала перечислять, загибая пальцы. Вышло человек двадцать.
– А негрерос и собак?
– Много, много! Собаки сразу кинулись по следам к пещерам. Я не стала дальше смотреть, повернулась и побежала. Там, наверно, всех уже переловили.
– У страха глаза велики, – сказал Филомено. – Если ваши люди не трусы, они встретят собак у входа камнями и мачете. А белые в пещеру не полезут.
– Не в том дело, – сказал Факундо. – если негрерос шли по следу одного-двух, их не должно быть много… и собак тоже.
– Если только не послали за подмогой, – возразила я.
– Не знаю, не знаю… Может, так, а может, нет. Зачем им делиться с другими, если дичь в капкане?
И, еще помолчав, добавил:
– Сынок, как ты думаешь, не стоит ли на это взглянуть?
У сына уже глаза горели, и оба выжидательно смотрели на меня.
– Ну ладно, – сказала я, – еду с вами. Сесилия останется с мужем.
– Как, – спросила та, – разве Энрике не едет?
– Но кто будет заботиться о тебе, дочка?
– Мой срок еще не скоро, и тут достаточно людей, чтобы мне помочь.
Энрике взглянул на нее и понял, что если он сейчас останется дома, то может ставить крест на своем супружеском счастье.
– Я еду, – сказал он. – Ма, не осталась бы ты с Сили? Вы не скучали бы вдвоем.
Я думала, что ответить. Я знала, что когда дойдет до драки – а дело пахло дракой, – от меня проку будет куда больше, чем от него. В монастырской школе не дают нужных уроков. Но я не имела права оскорбить сына, сказав, что его место дома, а мое – в бою… если хотела его видеть мужчиной.
Поэтому я сказала:
– Кандонго, скажи, чтоб седлали четырех лошадей. И чтобы постоянно кто-то из женщин был около доньи Сесилии!
Снова на мне холщовые штаны и рубаха, а ноги в сыромятных альпарагатах упираются в истертые стремена. Плохонькое седло скрипит, туго затянут широкий пояс, и того, что на поясе, и в седельной суме, и за спиной, хватило бы вооружить половину Батальона Верных Негров. Низкорослая лошаденка привычно переступает с камня на камень, постукивая нековаными копытами. Сзади вскатывается на горку луна, свежий влажный воздух распирает грудь, пахнет смолой и ночными цветами. А впереди будь-что-будет, и от этого почти весело, и чудится где-то рядом тень незабвенного куманька Каники.
Задолго до света в ноздри стало тянуть едким дымком, а немного спустя, поднявшись на очередной лесистый гребень, мы заметили проблески нескольких больших костров. До них было около полумили – наискось по склону в сторону вершины долинки. Та сторона, на которой мы придержали коней – отлогая, заросшая редким сосняком и дикорастущими плодовыми деревьями; противоположная – двухсотфутовый каменный откос, за который кое-где цепляются кустарники. А у основания – невидимая в потемках пещера, одна из многих, изъязвивших широкий желтоватый пласт.
Когда рассвело, увидели: узкая длинная щель входа под землю покрыта копотью.
Ловцы пытались выкурить скрывшуюся добычу. Огромное кострище расположилось у самого темнеющего отверстия: это от него ветер наносил едкий дым. Поодаль, у ручья, дымились угли нескольких костров поменьше; около них Филомено насчитал тринадцать человек и всего восемь собак. Рядом паслись стреноженные кони.
Мы подождали на всякий случай, но больше никого не увидели. Филомено, спустившись ниже, за шалаши негритянского лагеря, разобрался в следах – тут он мог нас всех поучить. Вечером к тем, кто караулил выход, прибыло подкрепление.
Потом двое из них уехали назад, забрав с собою часть собак, – большая свора становилась обузой.
– Что же мы теперь будем делать? – спросил Энрике. – Их втрое больше, чем нас!
Сын неправильно посчитал силы – их было не тринадцать против четверых, а двадцать один. Сынок не знал, что значит натасканный на негра дог.
– Пошевелить мозгами надо, – проворчал Факундо. – Или ты думаешь, головы у нас, только чтобы носить шляпу?
– Может, дать по ним пару залпов? – спросил Филомено. – Испугаются и разбегутся.
– Могут и не разбежаться, – возразил Факундо. – Вот начнут вместо этого выяснять, кто стрелял, и придется уносить ноги.
А я сказала:
– Нам потом прятать следы двадцати человек и еще свои собственные. Если кто-то из них уйдет…
Энрике смотрел на меня с таким ужасом, что я не стала договаривать.
Главная беда состояла в том, что костры дымились на открытом месте, к которому на прицельный выстрел было не подобраться. А рассчитывать на помощь тех, кто сидел в пещере, не приходилось.
Значит, надо было попробовать неприятеля разделить.
– Как? – спросили меня все трое. Оказывается, я произнесла это вслух.
Если бы с нами был Серый, как встарь – мне бы об этом и думать не пришлось.
Собак можно было бы сразу не считать. Но Серого, закаленного в таких схватках, с нами не было, а был испуганный, необстрелянный белый мальчик… мог ли он служить заменой бойцу?
Тут-то у меня и мелькнуло в мозгу: ах! Может, и еще как, и перещеголяет молочного брата.
Когда я рассказала, в чем дело, Энрике побелел под густым загаром. А Гром только хмыкнул и положил руку ему на плечо:
– Сынок, вот случай показать, есть ли у тебя яйца!
Ну, ну, не ворчите, кто там любит говорить гладко. Он сказал именно то, что должен был сказать. Все было в этих словах: и подначка, и одобрение, и уверенность, и пожелание удачи.
Мы спустились вниз по течению ручья, отыскивая подходящее место. Нашли такое милях в полутора от пещер – долинка сужалась до семидесяти шагов, зажатая с одной стороны нагромождением глыб, сорвавшихся с откоса, с другой – пологим, густо заросшим увалом.
Филомено занял позицию в кустарнике, мы вдвоем не без удобств расположились в укрытии за камнями. Энрике ждал, когда мы закончим приготовления, – капли пота выступили у него на лбу и руки подрагивали. Его лошадь, чуя неуверенный повод, танцевала по валунам тонкими ногами.
– Давай! – сказала я ему.
Он по очереди выстрелил из двух своих пистолетов. Лошадь рванула, едва не сбросив седока. Мы тоже дали несколько выстрелов вразнобой и притихли.