Есть на свете один закон, который я поняла в ту ночь. Если ты кого-то любишь и отдаешь ему свою силу, ее у тебя только прибывает. Так происходило с нами. Но если кто-то, не имея своей силы, как упырь, пьет чужую, то он попадает в зависимость от чужой силы и крови. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что не только хозяин имеет власть надо мной, но какую-то власть я над ним имею тоже.
Только я еще не знала, как ею пользоваться.
Тем временем события развивались стремительно. Сеньору захотелось, чтобы я училась грамоте, и он немедля препоручил меня Давиду. Это не входило в обязанности майораля, тем не менее он взялся за лишнюю работу безо всякого проявления неудовольствия.
Этот тучнеющий, с тяжелыми глазами человек был замкнут и слишком застенчив для своих пятидесяти лет. Формально свободный, он оставался предан семейству, чью фамилию носил, и был по-своему привязан к непутевому хозяину, который приходился ему племянником. Давид Лопес, как всякий майораль, не расставался с плеткой и пистолетом, и был жесток ровно настолько, насколько требовала должность. Он без особой нужды не произносил больше трех фраз подряд, но со мною разговорился, удивленный тем, насколько быстро я осваиваю азбучные премудрости. Похоже, на это обратила внимание и вдовушка – хотя я могу уверить, что интерес мулата ко мне был не того свойства; но каждый судит по себе.
Испанский алфавит я одолела в неделю. Мне бы хватило двух часов; но поскольку я сказалась неграмотной, пришлось тянуть время.
К этому же времени были закончены новые платья для прислуги. Горничные оказались разодеты в пух и прах, коленкор платьев скрывался под нашитыми шелковыми оборками. Донья Белен оглядывала все это великолепие с веранды (мы чем-то были заняты в патио) и вдруг спросила, обращаясь то ли к себе, то ли к неизменно присутствующей за ее спиной тетушке:
– Интересно, с кем из них развлекается сейчас мой каналья муженек?
Тут-то сеньора Умилиада не упустила случая. Не знаю, что она наговорила сеньоре, но вскоре Саломе прибежала на кухню с круглыми глазами и сказала, что хозяйка требует меня к себе.
Я встала и пошла немедля, хотя поняла, в чем дело. К такому повороту событий я уже была готова.
Не успела я войти в дверь комнаты хозяйки, как она влепила мне две увесистые пощечины:
– Да как ты смела, подлая?
Я в это время оглядывалась по сторонам. Вдовушки не было.
– Сеньора, как я могла отказать: я ведь раба сеньора.
А она, глядя снизу вверх, продолжала отхаживать меня по щекам и браниться, и я при этом стояла не моргая, и, честно скажу, мне даже было жаль ее, потому что она пускала руки в ход от бессилия.
– Выпороть тебя прикажу! Посадить на хлеб и воду! Котлы скрести отправлю на кухню!
Много было крика… потом голос сеньоры сорвался и вдруг в плач, и с рыданиями, от которых тряслись плечи, донья Белен опустилась там же, где стояла, прямо на цветные мозаики пола.
Что с ней было делать? Подняла и отвела, да нет – отнесла на диван. Дала платок, нюхательную соль, вытираю слезы, натираю ароматической салфеткой виски и бормочу сама под нос что-то невразумительное – лишь бы успокоилась. Гляжу – и правда, притихла, подняла глаза, рот раскрыла и слушает меня… А до меня только дошло, что я такое хозяйке мелю.
– В мыслях не держала, – охмурять хозяина, огорчать хозяйку, нужны мне были приключения на собственную спину, как же, мне моего черного парня хватало и ничего больше нужно не было – так нет! Он господин, куда мне деваться – устроит такую жизнь, что тошно станет, а теперь вот вы плачете… Ну не плачьте, а то я сама зареву… Наклоните голову, потру за ушами… сто лет бы мне его не нюхать, вашего муженька, чирей ему в зад… он меня у моего милого увел, вот что, вам, может, он хорош, а по мне, так он моему не годится в подметки, с какой стороны не взять… давайте шею и плечи разомну…
Замолчала и жду: отошлет меня пороть или нет. Но она рассмеялась каким-то деревянным смехом:
– Значит, твой лучше моего?
– Для кого что, сеньора: для белой дамы – белый кабальеро, а для черной девчонки нет лучше черного парня.
– Это правда, – согласилась она как-то вяло и вдруг неожиданно с интересом вскинулась на меня:
– Постой-постой, а кто он, твой негр?
– Конюших Факундо, сеньора.
– О! Губа у него не дура.
– Думаю, у меня тоже, – отвечаю я не без гордости.
– И как у вас идут дела?
– Были – лучше не надо, пока не приехал сеньор.
– Правда, – она словно погасла опять, но потом продолжала задумчиво: – Послушай-ка, та крещена, и Факундо тоже, может быть, я вас поженю?
– Это было бы хорошо, сеньора, но одно – что я была крещена в англиканскую церковь…
– Это ерунда, отец Эладио тебя в два счета перекрестит в католичество.
– А другое, если позволите сказать…
– Говори уж!
– Вашему мужу на это будет наплевать. Вы видите, как он поступает с вами – собственной супругой; разве будет он считаться с тем, что какие-то чернокожие обвенчаны!
И – жду, что будет.
Сеньора посмотрела на меня бешеными глазами, потом схватила со стола флакон с солью да как запустила им в стену! Потом туда же – цветочным вазоном, только осколки брызнули. Она бы, может, много чего перекидала; только я на такие дела была опытна еще с капризницей Эвелин, оставив церемонии, схватила ее за руки и усадила на диван. Сопротивляться она не могла, зато как начала ругаться! Я и от кучера такого не слышала. Лишь перебрав все мыслимые и немыслимые проклятия, успокоилась немного и заговорила ровным, усталым голосом:
– Я тут тоже раба. Все мы, белые женщины, рабыни здесь. Рабыни мужей, порядков, обычаев, законов. Меня в пятнадцать лет отдали за выгодного жениха – спросил меня кто-нибудь? Муж не пропускает ни одной юбки, ни одного борделя – что я с ним сделаю? Ничего. Сиди взаперти, в этих стенах, и без его позволения – никуда.
Муж развлекается, ему можно, а жена? Никак нельзя, не положено. Если бы я позволила себе хотя бы десятую, двадцатую долю того, что позволяет себе мой муж, меня смешали бы с грязью. Ты хоть понимаешь, чернушка, о чем я говорю?
– Я понимаю больше, чем вы думаете, сеньора.
– Да… И к тому же у нас нет детей. Это значит, что развода он сможет добиться, когда захочет. А ты… Что ты? Не одна, так другая. Правда, кажется, ты его зацепила крепко – из-за тебя одел всю дворню, учить тебя затеял… Что мне с тобой делать? Иди к себе, ничего тебе больше не будет. Не с тебя тут началось и закончится не тобой.
И я, конечно же, пятками назад и на кухню. Там уже шепчутся, и Ирма спрашивает:
– Что это у тебя щеки опухли?
Я ей отвечаю:
– Если бы ты оказалась сейчас на моем месте, у тебя бы и спина тоже опухла.
Саломе тоже стала расспрашивать: что и как, а я лишь рукой махнула. На сей раз, отделалась легко, а что-то еще будет?
И точно: когда хозяин вечером вернулся из Карденаса, у них поднялся скандал до небес, с шумом, грохотом и битьем тарелок. Из того, что мы разобрали, стало ясно:
"обалдуй" стоит на своем и уступать не собирается. Мало того: в тот же день подарил мне золотые серьги вместо медных, сам вставил их в уши и велел не снимать – и устроил так, чтобы жена это видела. Я смотрела, как она кусает губы, и думала: тут и до беды недалеко. Добрая-то она добрая, ангел, как говорит Саломе; но если в раж войдет, успеет голову снести, прежде чем опомнится.
Когда пришла вечером ее раздевать, смотрю – сидит туча тучей. Ах ты, беда моя…
Глядит на меня – на месте ли серьги. Но я, когда шла к ней наверх, сняла их и спрятала в карман. Она, конечно, это заметила.
– Если сеньор увидит, – говорит мне, – будет тебе.
– А если бы не сняла, – отвечаю ей, – от вас бы попало.
– За это не бойся, бить тебя я не велю. Разве только сгоряча, как сегодня. Но от нескольких пощечин еще никто не умирал.
И то правда. Я боялась не пощечин и даже не порки.
– Сеньора, правда, что вы предлагали мужу меня продать?