– С вашего позволения, я подарю кое-что Ирме… и Саломе.
Не видя его лица, почувствовала, как он поморщился. Королевский подарок не оценили – ах, как это было кабальеро не по шерсти. Кабальеро был чем-то смущен и задет, но дело было не только в пренебрежении подарку. Он еще что-то хотел сказать и собирался с духом, и это так было не похоже на самоуверенного мужчину, недавно без капли сомнения затащившего меня на свой диван!
– Ты обиделась на мою жену?
– С какой стати? Она не со зла, а от обиды сердита.
– Она злится, кажется, больше на меня, чем на тебя. Она наговорила мне кучу обидных вещей. Как ты думаешь, она права?
– Мое ли дело это разбирать?
– Каким-то странным образом ты сумела ее умаслить… А разве ты не являешься яблоком раздора?
– Я не хотела им быть, сеньор.
– Она сказала, что я тебе противен и ты мне не отказываешь только потому, что я хозяин.
Я смолчала.
– Отвечай же! Ты сказала это жене, чтобы остудить ее ревность, или это на самом деле так?
Я отложила ножницы и стала глядеть куда-то вбок. Там за сеткой плюща убегали вдаль апельсиновые рощи, а за ними струилось раскаленное марево над холмами Мадруга Колисео. Там, в глубине холмов, паслись рыжие кони, и где-то там… Нет, об этом лучше не думать.
– Вы не спросили меня, когда положили в свою постель, и не спросите, когда прогоните. Зачем вам что-то знать? Я делаю все, что вы скажете – разве мало?
И посмотрела на него. Он был готов меня съесть глазами. Как будто ему плюнули в лицо или показали кукиш: вот она я, шесть футов роста, и все, что при этом – твое, а душу – поди возьми! Он не настолько был глуп, чтобы не понять: битьем тут ничего не добьешься.
– Значит, не был бы я твоим хозяином, ты бы выбрала не меня, а оставалась бы со своим черным?
– Выбирают ровню, сеньор, – а какая я вам ровня?
– Милая, в постели все равны.
– Постель – на час, а сутках их двадцать четыре.
– Многие темнокожие женщины счастливы быть подругами белых мужчин.
– Наверно, так оно и есть.
– Разве ты не можешь меня полюбить? Разве я зол, жесток или скуп?
– Вы прекрасный хозяин, сеньор.
Он молчал, но я хорошо различала его внутреннее рычание. Дон Фернандо сердился.
– Послушай, а если я дам тебе вольную?
Так и впился в меня глазами.
– Вы этого не сделали и не сделаете, сеньор.
– Почему ты так думаешь?
На этот раз промолчала я. Я хотела сказать "Я не думаю, я знаю".
– Ты смогла бы полюбить меня, Сандра? Ты умнее, чем хочешь казаться. Ты меня очаровала. Я от тебя без ума, и ты это знаешь. Я терплю из-за этого в доме сущий ад. Ты могла бы меня полюбить не потому, что я хороший хозяин, а потому, что я влюбленный в тебя мужчина?
– Чтобы ревнивая сеньора меня замучила.
– Я буду оберегать тебя.
– Но кто будет оберегать от нее вас? Прискучив постоянными скандалами, вы охладеете ко мне и найдете другую. А мне придется поплакать.
– Ты подозреваешь меня в легкомыслии и боишься полюбить из страха, что я тебя оставлю?
– Сейчас у вас в мыслях нет ничего похожего. Но пройдет время, вы мною наиграетесь. Так всегда бывает.
– Разве я такой же, как прочие? Разве я не могу быть верным другом?
– Я не знаю вас хорошо, сеньор, но судя по тому, что слышу и вижу, не могу думать, что утешу вас надолго.
– А если я докажу тебе, что это не так?
Я опустила глаза, словно опять занялась шитьем. Это было крушение основ жизни кабальеро: добиваться душевного расположения черной рабыни! Похоже, я угадала, он уже зависел от меня больше, чем можно было предположить с самого начала. Если бы только это мне было для чего-нибудь нужно!
– Я завоюю тебя, моя африканская принцесса! – сказал он, поднимаясь с качалки и уходя. Но через несколько шагов повернулся на каблуках и произнес внушительно:
– Однако о конюшем Факундо я слышать не хочу ничего.
Хозяйке я все рассказала в тот же вечер.
Донья Белен слушала, устало покачивая головой.
– О, кровь господня! Я знала, что он дурак, но не знала, что настолько, и что дело так безнадежно.
Я деликатно промолчала.
– Он дурак не потому, что влюблен по уши. С кем не бывает, и с ним не впервые… хотя, кажется, впервые он заходит так далеко в глупостях. Он дурак потому, что совсем не знает людей и, самое главное, знать не хочет.
– Да, – отозвалась я, – иначе он давно бы вас оценил, сеньора. Вы намного умнее его.
– Дурочка, мужчины, наоборот, не терпят ума у женщин. Он думает, что я верю тебе не от ума, а от глупости… хотя, право, не знаю, почему я поверила, что ты мне говоришь правду.
И, переменив тему разговора, ставшего слишком тягостным, внезапно сказала:
– Ярмарка в Матансас через неделю. Завтра в усадьбу должен приехать конюший – обсуждать с хозяином дела.
Я думала, что при свете трехсвечников не будет заметно, как приливает кровь к щекам. Но хозяйка приложила мне руку к коже и обнаружила, что щеки горят огнем.
– Вот теперь, пожалуй, я точно убедилась, что ты не врешь. Не волнуйся, я найду возможность оставить вас наедине.
– Только чтобы об этом не узнала ваша тетушка, донья Умилиада.
– Почему? – хозяйка была изумлена. – Наша вдовушка воды не замутит.
– Это вы так думаете, сеньора. Она меня не любит и будет рада устроить неприятность.
– Почему?
– Уже поздно, сеньора, – может, расскажу в другой раз?
– Нет, сейчас, – потребовала хозяйка. – Все равно после сегодняшнего дня у меня будет бессонница. Принеси графин с кларетом и рюмочку, мне надо слегка успокоить нервы.
Быстренько я слетала в гостиную, осмотрев мимоходом закоулки на предмет наличия шпионов. Но в доме было тихо.
Донья Белен, уже в ночной рубашке, сидела в кресле за низеньким столиком. Взяла налитую рюмочку, поискала глазами и велела подать ее мензурку для капель. Налила в нее вина, протянула мне.
– Садись и давай выпьем.
– Не положено мне так запросто с вами.
– А, брось! Это пока никто не видит. Знаешь ли, многое делается, пока никто не видит. Все остальное шито-крыто, благопристойность соблюдена. Если хозяйка выпьет рюмку со служанкой, это будет еще не самое большое прегрешение на земле.
В конце концов мы обе женщины, обеим нам тошно по милости одного неумного мужчины, который делает нашу жизнь невыносимой. Выпьем за то, чтобы его угомонить – хоть я в это не очень-то верю. Вот так! А теперь выкладывай, что тебе известно про нашу смиренницу.
Тут я и выложила все, что знала. Сначала про Давида и про то, как почтенная дама взревновала. Я старалась передать суть дела как можно деликатнее, но оказалось, что в этом не было нужды. Сеньора хохотала до судорог.
– Ай да вдова! Ай да постница! Ну и ну!
Отдышавшись, велела налить еще.
– Спасибо, Сандра, вот ты меня потешила! Но, знаешь, помалкивай пока. Может, это когда-нибудь пригодится, а пока пусть потешится на склоне лет… пока все шито-крыто.
А, кстати, я вспомнила, как она взъелась на тебя из-за красного платка. Ты, кажется, умнее, чем прочая чернота, не пристало бы верить в эти глупости.
Но я в пять минут убедила сеньору в том, что это не глупости, по крайней мере не совсем глупости. Для этого хватило одного освоенного фокуса со шнурком.
– Так, значит, ты колдунья?
– Ах, если бы! Я еще ничему не успела научиться. Вот Обдулия – думаете, зря ее так уважают и боятся?
– А что может сама старуха?
– Не могу сказать, сеньора. Спросите ее сами, она решит, можно ли вам что-то сказать.
Сеньора долго в задумчивости вертела в руках пустую рюмку. Наконец сказала:
– В конце концов, я не слишком набожна, чтобы видеть в этом что-то ужасное.
Послушай, детка, мне кажется, в этом может заключаться наш шанс – образумить одного скверного мужа… Поговори завтра с Обдулией, скажи, что нам надо бы увидеться.
На том и порешили.
К Обдулии я прибежала на другое утро ни свет ни заря: молочница вставала рано.
Босые коровницы сливали в чаны парное молоко, неприязненно поглядывая на разряженную горничную.
Старуха не стала меня бранить за откровенность с хозяйкой.
– Если ты так решила, значит, имела резон. Я не пойду в господский дом, не хочу я мелькать там. А вот сеньора, если ей надо со мной потолковать, пусть придумает себе дело и заглянет на сыроварню сегодня после обеда.