А, впрочем, смотря для кого. Мы снова остались вдвоем на всю короткую ночь в каморке… только весело не было, потому что в соседней комнате плакала в подушку несчастная одинокая женщина.
Наутро табун скрылся на большой дороге.
Прошло несколько спокойных дней. Я сбросила каблуки и с удовольствием надела ситцевое платье. Сеньора не отпускала меня от себя, и вместе мы проводили много времени в хижине Обдулии, о чем среди негров поползли самые невероятные слухи.
Тетушка Умилиада, оказавшаяся в последнее время в небрежении и забросе, попыталась было сделать племяннице внушение, но получила совет не лезть в чужие дела. Она приписала это к счету моих прегрешений.
Через неделю, намного раньше, чем ждали, приехал дон Фернандо, явился домой, оставив конюшему доверенность на все дела и миновав все бордели и игорные заведения. Привез мне две нитки жемчуга и серьги – грушевидные жемчужины нежно-розового цвета, стоившие больших денег. Я наотрез отказалась принять драгоценности. Чуть не силой сеньор заставил меня надеть жемчуга, но едва отвернулся – коробочка с ними уже лежала на секретере в его кабинете, а в ушах у меня зазвенели серебряные подвески госпожи. Пробовал уговаривать – я уперлась: нет, и все. Дон Фернандо кусал губы. Донья Белен откровенно веселилась: "Тут тебе не шлюха из заведения Матиаса, эта женщина королевской крови!" Со зла сеньор отдал жемчуга ненавистной тетушке. Та не подумала отказываться, но была в бешенстве оттого, что драгоценности достались ей после "черномазой гордячки".
Так прошло еще несколько дней.
Утром, во время кофе, у крыльца раздались стук копыт, голоса, смех. Приехал Факундо в сопровождении троих дюжих табунщиков. Он вошел, не дожидаясь приглашения: в определенных случаях конюший имел доступ в господский дом в любое время. Хозяева приняли негра, бросив недопитые чашки.
Тот достал из-за широкого пояса кожаную мошну. Она оказалась куда тяжелей обычного, так что хозяйка, подставив руки, охнула и едва не уронила кошель.
– Эй, Гром, откуда столько наличных?
Рябоватое лицо конюшего оставалось невозмутимым.
– Это сеньор, он так усердствовал с делами эти дни, что отдохнуть было некогда.
– Понятно, – ответствовала сеньора. – Как только хозяин перестает шляться по притонам, в доме заводятся деньги. Что там еще?
Продолговатый конверт был запечатан личной печатью губернатора, и дон Фернандо немедленно вскрыл письмо. В нем оказалась просьба: отпустить конюшего за определенную плату в губернаторское имение Сарабанду, где начался какой-то лошадиный мор, хотя бы на пару месяцев.
– Их милость сам со мной говорил, – подтвердил Факундо.
– Ну что ж, – подытожил хозяин, – завтра же и поедешь. Просьбы губернаторов надо уважать.
Он был явно доволен.
Донья Белен вынуждена была уступить, но настояла, чтобы конюший на неделю задержался в усадьбе и привел дела в порядок. Сеньор согласился, но удвоил бдительность: куда бы я ни шла, что бы ни делала – всюду чувствовала глаза на своей спине. Ирма, Мануэль и, конечно же, Натан под руководством тетушки.
Я, как могла, изводила их своим невидимым шнурочком. Ирма, вся в ушибах, пришла просить прощения на третий день. Маноло тоже отказался от участия в слежке, заявив: "Уж лучше сорок зуботычин от вас, сеньор, чем свернуть где-нибудь шею!", и пару зуботычин схлопотал немедленно, вместе с обещанием получить остальные в рассрочку. Но Натан оставался неисправим, а донья Умилиада слишком хотела отомстить.
Вот Натан-то и увидел, как в лунной ночи промелькнул силуэт, непонятно каким колдовством (в плюще была спрятана веревка) поднялся на веранду второго этажа и растворился.
Следующую ночь – последнюю ночь перед отъездом конюшего – почтенная вдовушка не спала, сидя в засаде на полу среди составленных в угол качалок. Когда ей было надо, добродетельная тетушка становилась на удивление настырной и плевать хотела на все приличия. Проследив путь конюшего, она без долгих размышлений подняла с постели сеньора. Тот голышом, в одном накинутом халате, схватив из стола пистолет, рванулся за дверь, но вдовушка цапнула его за полу. Она соображала лучше и, видно, давно все продумала. Пистолет – это хорошо, у нее самой была спрятана в рукаве эдакая игрушка, отделанная перламутром – старинный, трехствольный, голландской работы, – "но без подмоги все-таки нельзя, дон Фернандо, пошлите за Давидом". Пинком разбуженный Маноло летел – одна нога здесь, другая там. Майораль за долгую службу привык ко всему и явился немедленно, тоже с оружием. Узнав, о чем пойдет речь, поморщился, сложил в кармане пальцы крестом, но промолчал.
Шум и голоса распугали купидонов. Без предупреждения одновременно треснули и двери, и ставни, заплясал по стенкам свет фонарей. Факундо едва успел впрыгнуть в штаны. Я натянула до подмышек нижнюю юбку и торопливо затягивала тесемки.
Дверь вылетела, в каморку ввалилась целая толпа.
И тут все как будто замедлилось. Слышу невнятно, словно через подушку, как что-то кричит сеньор, как он поднимает руку с пистолетом, как разворачивается ему наперерез Гром, и мускулы на его спине идут ходуном, а в дверях Давид тоже поднял пистолет, и мыслей в голове нет никаких, кроме одной: о, Йемоо!
И тогда я, не помню как, прыгнула навстречу нелепой фигуре в красном халате, из-под которого виднелись голые ноги в турецких туфлях. Удар! Я сшибла его с ног, но сама не упала, и еще краем глаза увидела, как Давид наложил руку на ствол пистолета, который держала старая мегера, а свой направил в потолок, не спуская пальца с курка. В ушах звенело. Человек в красном халате на полу медленно, как во сне, поднимался, пытался нашарить свое оружие и что-то беззвучно кричал.
Резкий голос сеньоры привел в сознание.
– Что тут, черт возьми, происходит? Кого и за что мой муженек собрался запороть, убить, кастрировать?
– Можешь полюбоваться, – сказал сеньор, показывая на нас, стоявших как были, полуголыми.
– И что? Загляни я вчера днем в каморку Маноло, я бы застала там тебя с той же женщиной и в том же виде.
– Я – и он?
– Ну что? Ты – по необходимости, а он – для души. Души-то ты ее не купил…
Вот и бесишься. Они встречаются тут не раз и с моего ведома. Я считаю, что он ей больше подходит. Она, по-моему, того же мнения.
У дона Фернандо усы подергивались на бледном лице.
– Значит, так… Значит, ты считаешь, что он лучше?
Я промолчала.
– Зато я тут хозяин! Давид! Отведи эту парочку к столбу и всыпь обоим – до костей.
– Стой, Давид, – остановила мулата донья Белен. – Никого бить не будут.
– Дорогая, – ядовитым голосом просипел сеньор, – кто тут хозяин?
– Ты, – спокойно отвечала ему жена. – Но владелица всего здесь – я. Потому что я своим приданым выкупила имение тогда, когда его должны были пустить с молотка. И если я вздумаю с тобой развестись – видит бог, только ты довел меня до такой мысли! – тебе придется отсюда убираться, потому что за пятнадцать лет ты не накопил нужной суммы, чтобы выплатить это приданое обратно. Ты все спускал в пикет и покер, и если я рассержусь, пойдешь отсюда без штанов. Тебе ясно?
Никого бить не будут, идите все по свои постелям.
– Но она меня ударила!
– Да? Давид, так и было?
Мулат молча кивнул. Пистолет он давно убрал.
– Мужчины, пошли вон! Одевайся, Сандра. Шкуру сдирать я не позволю, но потачку давать не могу тоже, извини. Посидишь пару дней в чулане, а то остальные негры вообразят, что им можно то же, что и тебе. Пойдем, я тебя запру. А ты, дружок, рот не разевай. Иди, седлай коня и езжай в Сарабанду. Чтоб духу твоего тут не было сию же минуту! – И, тихо, чтоб слышно не было уходящим: – Не бойся, Гром, езжай. Она останется под моей защитой. Ну, поцелуйтесь на прощание и пошли!
Донья Белен, зябко кутаясь в шелковую бата (ночь была прохладной), сама отвела меня в домашнюю тюрьму. Выгородка в подполье, в каменном фундаменте дома.