И добавляю несколько старых проклятий на лукуми, что означает почти то же самое.
Дон Фернандо вжался в стенку, сполз по ней, едва подхватился и бросился вон.
Я добралась до лежанки кое-как и опять провалилась куда-то. Однако в этот раз не надолго: очнулась под вечер того же дня.
В каморке чисто прибрано, смыта кровь с пола, свежие простыни на мне и подо мной.
Две качалки поставлены перед лежанкой: на одной – донья Белен с шитьем, на другой – Обдулия, тоже с каким-то рукодельем. Открыта дверь, что выходит во двор; солнце на западе низко и стелет дорожку на черном каменном полу. Тишь и благодать, и чувство такое, будто что-то сделано на совесть. Обдулия принялась меня кормить, и всем не терпелось узнать, что именно такое я сделала и от чего сеньор среди бела дня набрался пьян в стельку.
Донья Белен в выражениях не стеснялась, узнав, как было дело.
– Вольную? Как же! Он хозяин своего слова: сам дал, сам и обратно в карман положил. В чем только он мне не клялся за пятнадцать лет! Говорит, что обезумел?
Врет, бессовестно врет. Для этого сначала надо иметь хоть сколько-нибудь ума…
Сеньора, наругавшись вволю, ушла. Но не успели мы с Обдулией поговорить, – шасть! – в сопровождении Ирмы сама собою сеньора Умилиада. Вот кого ждала меньше всего.
С чем бы могла прийти ко мне почтенная вдовушка? Конечно, с бранью. Такая, сякая, поделом поротая.
– Если белый сеньор положил тебя в свою постель, это не повод гордиться. Поняла, чем кончается гордость? Я все же вразумлю молодую хозяйку, и тебе придется ходить по струнке!
– Еще не известно, кому придется ходить по струнке, – отвечала я, не шевелясь на постели. – Если негритянка переспит с белым – это ей к чести. А вот если белая дама ляжет с цветным – это уж совсем наоборот.
Я так и не догадалась, что это поднесло ее так некстати. Может, думала, что после порки я буду покладистей? Может, рассчитывала на что-то? Не знаю. Ирма говорила, что тетушка была похожа на рыбу черни, вынутую из садка и хватающую ртом воздух. Потом последовали "что позволяешь" и "на что намекаешь".
– На то, что известно самому тупому негритенку. Все молчат, потому что боятся Давида. А я его не боюсь. Черной бабе дали плетей? Заживет, как на собаке. А если почтенную даму осрамят, вот это будет – ложись и помирай.
Тетушка вылетела, как пуля, а Ирма осталась. Она не могла уйти, потому что ее распирал смех пополам с новостями.
– Ой, сеньор сегодня, вот только что… пьяный совсем… в каморке Маноло… Ой, он меня хвать – и ничего!
– Что-что? – переспросили мы в один голос.
– Да в том-то и дело, что ничего! Потискал, помял и отпустил! Ой, не могу!
Тут уж и мы посмеялись вволю.
Пошли томительные недели.
В усадьбе царила выжидательная тишина.
В господском доме супруги были подчеркнуто любезны и предупредительны. В бараках негры вовсю чесали языки и разносили новость по округе: ходить хозяину мерином до тех пор, пока не оклемается выпоротая им ведьма.
Сеньор эти дни не брал в рот ни капли коньяку. Он еще раза два безуспешно пытался проверить свою мужественность. Потом затеял поездку в Матансас, видимо, с той же целью и, судя по настроению, с которым вернулся, – с тем же результатом. Затем в последней надежде пытался взять штурмом двери спальни сеньоры, куда не заглядывал уже бог знает с каких времен. Увы, туда его просто не пустили. И дон Фернандо Лопес сдался. Он больше не заглядывал в пристройку для слуг, усиленно занимался хозяйством и ждал.
Ждали с любопытством и управляющий, и приживалка, и челядь, и все рабы до последнего свинопаса: чем все кончится?
Ничего не ждали только я, да Обдулия, да сеньора: мы-то знали заранее, времени обсудить все хватало.
И вот на исходе четвертой недели я наконец появилась в доме, похудевшая, но в новой ярко-алой шелковой повязке на голове. Сеньор меня пронзил взглядом, и взгляд этот самый страдальческий, какой только можно было вообразить. Право, мне было даже слегка его жаль, потому что мук за этот месяц он вытерпел больше, чем за всю свою предыдущую жизнь.
Сеньора велела мне подать в кабинет горячий кофейник, чашки и пирожные. Туда же под руку провела мужа и закрыла дверь на ключ.
– Дорогие мои, мы собрались, чтобы решить один вопрос, для всех нас троих чрезвычайно важный. Объяснять, полагаю, нет нужды. Садись, Сандра. Вот твоя чашка, вот кофе, вот пирожные. Нарушение этикета? О чем ты говоришь, здесь нет посторонних, и даже тетушка не подслушивает, потому что я приняла меры. А пока никто не видит… Ну, к делу. Унгана Кассандра – тебя теперь все так величают, и говорят, что ты перещеголяла саму Обдулию. Что скажешь: казнить или миловать?
– Как скажете, сеньора. Вы терпели столько лет и переносили столько обид…
– Считай, что за меня ты отомстила. Довольна ли ты сама?
Ах, с каким видом я сидела – чашка с кофе в одной руке, пирожное в другой, пышным юбкам тесно в кресле с резными подлокотниками, грустно покачивала головой:
– Жаль, очень жаль, что так случилось.
– Ему тоже жаль, милая, но, боюсь, не того, что он сделал, а того, что его за это наказали. Мой муж – человек своих страстей и не считается ни с чем для их удовлетворения. Помнишь, что он обещал сделать с Факундо? Ты думаешь, он не сделал бы этого, не отошли я парня среди ночи? Теперь он сам этого отведал.
Ручаюсь, он бы дал себя бить плетьми, лишь бы вернуть назад свои мужские достоинства. Но зная его, я сомневаюсь – стоит ли ему их возвращать.
– Но, сеньора, он ваш муж.
– Муж? Только по названию. Мною как женщиной он все равно пренебрегает. Он, пожалуй, возьмется еще за старое, а как спокойно пошла жизнь! Не болит голова о том, в какую еще историю попадет великовозрастный повеса, в хозяйстве появились лишние деньги – ума не приложу, куда можно было девать такую уйму песо? Своим беспутством он отвадил от дома всех друзей. Видит бог: не было бы счастья, да несчастье помогло. Отольются кошке мышкины слезки!
Я прихлебывала из чашки, чтобы не улыбнуться. Спектакль шел как по нотам.
– Сеньора, он не будет больше ничего такого делать. Хотите, спросите его самого.
– Он сейчас пообещает все, что угодно.
– Он выполнит все, что пообещает.
– Ты за него ручаешься? Я бы не поручилась. Муженек, слышишь? Ты будешь паинькой?
– Мне просто ничего больше не остается, – вымолвил дон Фернандо скучным голосом. Я видела, чего ему это стоило!
– Ну вот и славно, – заметила донья Белен. – Перейдем к главному.
Ультиматум был краток. Соблюдать благопристойность, исполнять супружеский долг, предать анафеме карты.
– Тебя устраивает это, дорогой?
– Назовите мне хоть одного мужчину, которого это устроило бы, – проворчал дон Фернандо, – и я с удовольствием поменялся бы с ним местами… Беда в том, что мое нынешнее положение устраивает меня еще меньше, и выбирать не приходится. Я понял так, что… что несоблюдение какого-нибудь пункта договора ведет к тому, что меня вернут в мое теперешнее состояние?
Он запинался на каждом слове, и видно было, с каким трудом они – каждое! – ему даются.
– Это зависит от вас, сеньор.
Тот перевел дух и собрался с мыслями.
– И ты… я полагаю, ты выйдешь замуж за своего… за конюшего немедленно, как только он вернется?
– По всей видимости, сеньор, так оно и будет.
– Но… э… как же тогда буду я?
Я была готова убить этого эгоиста и себялюбца. Донья Белен смотрела в какую-то точку в потолке.
– У вас есть жена, сеньор, которая вас любит, несмотря ни на что.
– Конечно, мне придется принять ваши условия, поскольку вы не оставили мне ничего другого. Признаюсь, я мало уделял внимания жене, и больше такого не будет.
Но ведь я мужчина, хоть вы и сделали из меня посмешище! Вы не имели права так со мной поступать. Сандра… Переменились обстоятельства, теперь все наоборот и я в твоей власти, но ты мне нужна по-прежнему. Супружеский долг – это понятно, это обязанность, но ты… но с тобой… Я люблю тебя всей душой, разве ты этого не понимаешь? Ты будешь уделять мне хотя бы немного внимания?