Донья Белен, замерев неподвижно, по-прежнему смотрела в потолок.
– Я все понимаю, сеньор! У меня тоже недавно было так – один по отбыванию рабской повинности, другой любимый от всей души. Разве вышло из этого что-то хорошее? Почему вы думаете, что ваши чувства надо уважать, а чувства остальных не обязательно? Вы обидели и свою жену, и меня… может, вы просто не знали, что опасно вызвать гнев женщины, чей род идет от самого Шанго и насчитывает шестнадцать поколений кузнецов? Мой выбор сделан, и вам придется его уважать, потому что, несмотря на разницу в положении, мы оказались на равных. Сеньора меня извинит, я скажу: мне придется прийти к вам еще раз, – последний раз, чтобы вернуть к утраченной силе. Когда? Когда буду в состоянии лечь на спину, не раньше.
– Набралась непристойности от моей жены?
– Нет, от вашей плетки. Что касается жены – вам бы не худо было попросить у нее прощения. Оцените ее по достоинству, и я уверена, что жизнь не будет вам казаться такой скверной штукой.
Разговор был окончен. Никто, кроме нас троих, не знал, что было сказано, но каким-то непостижимым образом все догадались, что сеньору пришлось уступить "чертовым бабам".
В доме стало спокойнее. Сеньора перестала язвить мужа колкостями и насмешками, подчеркнутая вежливость стала переходить в некоторое подобие дружелюбия, сперва натянуто, потом выглядевшего все более естественным. Супруги все больше времени проводили вместе и находили все больше общих тем для разговора, хоть это было и нелегко после стольких лет отчуждения. Сеньор был грустен и задумчив, ловил меня взглядом и ждал.
Он наконец дождался, когда дождливой ночью я в бата на голое тело проскользнула в его спальню. Действие травы на мужчину давно кончилось: его требовалось только снова убедить в своих силах, а для этого обращаться с ним как можно ласковее и нежнее. Это дорого мне стоило, но таков был уговор, его не выполнить было нельзя.
Через несколько дней дон Фернандо из своей холостяцкой спальни переселился в спальню супруги.
Воцарение семейного мира совпало с праздником рождества и было отмечено шумно и с размахом. Полевым рабочим дали отдых на несколько дней, устроили праздники с раздачей подарков. Меня господа взяли с собой на рождественское богослужение.
Дома ждал торжественный ужин, и для хозяев, и для слуг. "Сандра, – говорила сеньора, – что тебе не терпится, ты словно на иголках сидишь? За три мили слышишь запах быка на вертеле?" Ах, причина была в другом! Когда коляска сворачивала с большой дороги на ответвление, ведущее в усадьбу, из-за поворота вдруг вымахнул крепкой рысью огромный вороной с огромным всадником в седле.
Увидев коляску, всадник погнал коня в галоп, и вскоре все увидели, что это не кто иной, как более двух месяцев отсутствовавший конюший.
Глава четвертая
– Выходит, я удрал и спрятался за твою спину, – сказал Гром. От стыда он глаз не поднимал, пока я рассказывала ему все, что произошло – а произошло ох сколько!
– Слава богу – ответила я. – Не то ты наделал бы глупостей, и вышло бы куда хуже, попытайся ты встать поперек. Больше ли радости мне доставило бы видеть тебя убитым или изуродованным?
– Я чувствую себя последним трусом и свиньей.
– Я знаю, что ты не таков. Мне еще придется прятаться за твою спину, Гром. Вон она какая у тебя широкая!
Факундо был смят и раздавлен. Его пришлось утешать и ободрять почти так же, как за некоторое время до того – незадачливого соперника.
Мы праздновали рождество вдвоем в его пропахшем пылью в отсутствие хозяина жилье – угловой комнате в конюшне. Остальные негры веселились вовсю, и с площадки для танцев доносился рокот бонго, крики, нестройное пение, все убыстрявшее темп:
Bayla, bayla, negra,
Mueva la sintura
Que a mi me da locura
De verte asi baylar
Con tus movimientos me voy a morir
Con tus movimientos me vas a matar
Bayla, ya, negra, ya,
Mueva ya, negra, ya. – и все повторялось снова и снова, все быстрее и быстрее, словно дергая за ноги и заставляя пританцовывать даже нас, находившихся в отдалении и занятых совсем другим.
В январе, вскоре после нового года, сеньора устроила нам роскошную свадьбу с венчанием в церкви и большим домашним праздником.
В феврале, незадолго до своего семнадцатилетняя, я обнаружила, что беременна.
Первой, кому я доложилась, была Обдулия. Доложилась безо всякой утайки и прикрас, одолеваемая сомнениями. Между ночью в спальне сеньора и другой, под крышей конюшни, прошло едва десять дней.
– Сеньор был первым, – сказала старуха. – Эй! Не думай об этом. Думай, что этот ребенок только твой. Гром? Он на него будет дышать, даже если родится мулат.
Потом я поговорила с мужем.
Он сказал, посадив меня на колени (он вообще стал себя чувствовать свободнее со мной, став законным мужем):
– Если у тебя будет цветной малыш, так это потому лишь, что я у тебя дурак. Он твой, и я объявлю его своим, потому что ты моя жена. Если я не забыл, есть такой обычай у нашего народа, э?
Оставалась еще сеньора. Этот разговор обещал быть самым трудным. Но скрывать от нее что-либо выходило просто бессовестно, а тянуть до последнего – нечестно.
Разве не грешно обижать женщину, и без того обиженную судьбой, но не ставшую злой и мстительной?
Не откладывая в долгий ящик, однажды вечером поведала ей все: начиная от лимонада, выпитого с целью не дать сеньору заподозрить, что его отравили.
Кроткая донья Белен мгновенно превратилась в фурию.
– Какого черта вы мне не дали этого порошка? Не догадались? Ух, так бы и надавала затрещин! Ты разве не знаешь, не понимаешь, ты, ты… эгоистка! Ты не пойдешь сейчас спать к себе на конюшню. Поднимайся, идем к Обдулии.
– Сеньора, уже темно…
– Ну и что? Пошли немедленно.
Делать нечего, пошли к маслобойне и подняла с постели старуху. Та, кряхтя, выслушала упреки и сетования:
– С вашего позволения, я подумаю об этом до утра. Приходите завтра, да не забудьте освободить от работы лысого Мухаммеда. В этом деле я буду без него как без рук.
На другое утро мы уже ни свет ни заря были в хижине молочницы. На струганном столе медный кофейник с напитком, густым, как деготь, и маленькие глиняные чашечки. По одну сторону сидели Обдулия, сеньора и я, а по другую сторону – пастух Мухаммед. Араб не принимал участия в разговоре, курил маисовую сигару и время от времени делал какие-то пометки тонким угольком на лежащем перед ним листе бумаги, чертя справа налево узорную вязь.
Это один из верных признаков умного человека – когда он умеет внимательно слушать. Тогда – почти наверняка – он сумеет сделать правильный вывод из услышанного. А лысый араб был слушателем на редкость вдумчивым.
Обдулия устроила хозяйке форменный допрос. Она с точностью до часа выяснила возраст сеньоры и что-то долго высчитывала на фалангах пальцев. Потом принялась за медицинские подробности – общие и чисто женские. Потом снова речь зашла о деликатных вещах. Сеньора, глазом не моргнув умевшая говорить любые непристойности (лишь бы не слышал никто из знакомых), смущалась, краснела, приходила в замешательство и не всегда понимала, о чем речь.
– При чем тут это, кровь господня! Зачем эти подробности? Увольте, ради бога! Я в первую брачную ночь залезла на шкаф в спальне и оборонялась от мужа башмаком, а вы задаете такие вопросы!
Ай, как мы смеялись! До слез, до колик в животе, и даже сумрачный араб улыбнулся сдержанно, оторвавшись от своих странных записей. Донья Белен попыталась сердиться, но потом рассмеялась и она:
– Что с вами поделаешь? У вас это единственное и к тому же дармовое развлечение.
Но у нас и других много. Я хочу иметь ребенка – разве нельзя получить его без похотливых затей?
Тогда-то впервые за все время беседы разомкнул губы Мухаммед и произнес тихо и веско:
– Женщина, разве ты не знаешь, что все начинается с начала?
Как большинство африканцев, он не умел обращаться на "вы". В его родном языке, глухом и гортанном, не было предусмотрено такое "вы".
– Ребенок начинается с любви. Ты не любишь человека, от которого хочешь родить.