Положим, о ней и так все знают, но открытый скандал ее убьет. Хотя, конечно, до этого лучше не доводить и сразить ее мужским обаянием.
Такой взгляд на обстоятельства показался старине, видно, очень неожиданным. Он как-то расправил плечи, поднял голову, и дня два ходил, переваривая то, что я ему говорила. А на третий день в той же конторе состоялся бурный разговор, после которого донья Умилиада выскочила с красными пятнами на лице; и подслушиватели из негров – а такие всегда найдутся – донесли, доложили, что майораль, изъясняясь с почтенной дамой, слово в слово перетолковал ей мои слова.
Однако любая палка о двух концах, и тетке было доложено то же самое.
Сколько раз я проклинала себя за то, что влезла в эту историю – неужто старик с ней сам бы не объяснился? – и столько же раз Факундо утешал меня, что и без того тетушка мою особу ненавидела так, столкновение оказалось неизбежным. Я знала опасности с ее стороны. Но я недооценила степень крысиной злобы – уму не постижимо, как она решилась на то, что сделала, и как бы она выпутывалась из положения, получилось все по ее. Она выжидала удобный момент.
Прошло около полугода со дня возвращения сеньоры в Санта-Анхелику, и письмо из Англии ожидалось со дня на день.
Сеньор с сеньорой уехали в Матансас – губернатор давал большой праздник. Давид во второй половине дня уезжал в Карденас к молодой жене. Факундо был в табуне: как сейчас помню, отбирал четверку для упряжки какого-то богатого заказчика.
Вот так-то и получилось, что в доме остались донья Умилиада, которую не взяли на праздник, Дора-Мария с няней и кормилицей и слуги. Можно даже сказать, не далеко отходя далеко от истины: мы с ней оказались одни. Не приложу ума, как я это пропустила, как не обратила внимание? Может быть, нашло затмение, может быть, усыпило осторожность чувство близкой свободы. Так или иначе – я была занята работой в доме, а Энрике гулял со своей нянюшкой Фе.
Даже не сразу обратила внимание на то, что Фе мелькнула по двору туда-сюда одна.
А когда заметила – обомлела. Бросила все дела и кричу не своим голосом:
– Ну-ка, скорей иди сюда! Где мальчик?
– Моя мама отнесла его в детскую к маленькой сеньорите, чтобы он ее позабавил.
Новое дело! Бегом побежала я в детскую к Луисе. Маленькая нинья ползает по полу, моего ребенка нет. Толстуха объясняет: был, точно, играли вместе. Да только малыш обмочился, и донья Умилиада велела кормилице Даниэле унести его. Тетушка?
Я так и взвилась. Почему ребенка не отдали обратно его няньке? Где он? И где сама сеньора вдовушка, и где паршивка Даниэла, и давно ли они отсюда ушли? Ушли, говорит, давно, на сеньорите уже два раза меняли подгузники, а куда – откуда ей знать? И то, откуда. Кинулась искать сама. В ее комнате на втором этаже пусто.
На лестнице наткнулась на Ирму, она-то мне и доложила, что "сию минуту была здесь, зашла к себе в комнату и ушла. Куда? А в контору управляющего".
Не помня себя, побежала через весь двор во флигель на отшибе. Там меня уже ждали.
За давидовым столом на давидовом кресле сидела сеньора Умилиада и в руках держала пистолет. Тот самый трехствольный, голландской работы, что я видела у нее в руках один раз. Курки взведены на всех трех стволах и на языке.
– Своего ублюдка ты больше не увидишь, – заявила она, едва я переступила порог.
Голос был злорадный и нервный, а кадык прыгал вверх-вниз. – Он будет воспитываться в надежных руках, как подобает сыну приличного отца. Он, конечно, будет знать, что ублюдок, но его пожалеют и скроют хотя бы то, что он – черный ублюдок.
Вот тут-то я успокоилась – страшным, бешеным спокойствием. Тетка меня боялась, но не хотела убивать сразу. Ей надо было меня помучить, увидеть мой испуг, униженные мольбы… Потому-то и не нажимала курок, иначе что ей стоило продырявить меня в четырех шагах?
– Где мой сын?
– Не волнуйся за него сильно… милочка.
Она сидела в глубине и чуть справа, приходясь мне против света, а я стояла перед ней у двери как на ладошке.
– Успокойся, тебя скоро уже ничто волновать не будет. К вечеру сюда приедет альгвасил из Карденаса, об этом я позаботилась. Я ему скажу, что ты на меня напала. Будь уверена, никто не спросит с благородной белой дамы за уничтожение строптивой черной шлюхи… да еще ведьмы.
И замолчала: ждала, что скажу.
– Нет, я не волнуюсь: я знаю, что никто не спросит со старой белой шлюхи за убийство порядочной черной женщины.
Щелк! Осечка. И быстрее было сделать, чем сказать – я диким рывком перелетела через комнату и толкнула старуху в локоть. Дуло пистолета стукнуло ее под челюсть, а зубы клацнули, – в то самой мгновение, когда она вновь спускала курок.
Выстрел был на удивление тихим, а пороховой дым – на удивление едким и густым.
Когда гарь рассеялась – проклятая вдовушка заливала кровью стол, упав на столешницу изуродованной головой.
На минуту мне стало дурно, но скоро это прошло. Угрызениями совести я не мучилась, увольте. Вопрос "кто кого" всегда надо решать в свою пользу. Другое дело, что будет потом, и это меня терзало. Мой сынок, моя долгожданная свобода – ах, что же со всем этим будет, что будет со мной? От альгвасила ничего хорошего ждать не приходилось. Сказать, что она застрелилась? Слишком много людей видело, как я искала старуху по всему дому.
Выбралась из конторы, огляделась – никого близко нет. Заперла дверь на ключ, торчавший в двери, выбросив его подальше. Пока не приедет альгвасил, искать ее никто не станет; а у меня оставались срочные дела. Сначала я пошла в детскую.
Даниэла сказала, что она – в сопровождении вдовушки – отнесла Энрике к дороге, где стояла одноколка с каким-то не то попом, не то монахом, словом, в сутане и с бритой макушкой. Одноколка свернула в сторону Матансас. Это произошло с час назад.
Потом я побежала на конюшню. Я молила всех богов, чтобы Гром успел вернуться из кораля.
Он вернулся! Он расседлывал коня, когда я влетела в стойло. В полминуты я выложила ему все.
– Ладно, – ответил он. – Возьми походный мешок. Собери свою котомку и оденься поудобнее. Жди меня за ручьем.
Снова затянул подпругу на вороном, вскочил в седло и припустил бешеным галопом.
Не помню своих сборов, не помню, как дошла до условленного места, в густом кустарнике за ручьем. Очнулась – сумерки, платье, мокрое до колен, переметные сумы тянут руки. И не понимаю: зачем я тут? что делаю? Разве не должна я сейчас укладывать спать мальчика и, болтая с ним, прислушиваться, не раздадутся ли в проходе знакомые шаги? И только потом вспомнила, где я и что со мной, со всеми нами, ноги подкосились, и села на траву в каком-то оцепенении, и даже не обернулась, заслышав за спиной конское фырканье и шлепанье копыт по воде.
Муж подхватил меня прямо с земли и усадил перед собой на вороного.
– Прости, я не смог найти мальчика. Я промчал миль десять в сторону Матансас и не видел тележки с монахом. А сейчас надо убираться. Альгвасил уже приехал, ищут вдову по всей усадьбе.
А меж тем слез с коня, и я увидела, что в поводу у него была вторая лошадь – рыжая приземистая кобыла, а на ней вьючное седло. Сумы он повесил на рыжую, меня пересадил на круп Дурня, – и так-то вот мы пустились в бега. Кто знал, что им суждено продлиться столько!
Книга вторая.
Глава шестая
То путая след на торной дороге, то пробираясь между плантациями табака и сахарного тростника, мы держали путь на юг.
– Недаром мне пришлось пожить в Сарабанде, – говорил муж. – Славные там есть места! Собери всех собак и всех жандармов этого острова, все равно не найдут, да и баста!
Останавливались на дневки на лесистых островах среди плантаций. Поросшие лесом холмы не служили надежным убежищем, но годились для того, чтобы переждать день.
Мне в горло кусок не лез и сон не смыкал глаза: сын мой, горькое мое дитя, что с ним будет?
– Наверняка его отвезли куда-то в приют, – сказал Факундо.