На другой день приехали хозяйка со вдовушкой. Но у дона Фернандо прыти не убавилось, всякий раз, проходя мимо, норовил ущипнуть или притиснуть. В большом доме имелось много укромных уголков, и Маноло, подлая душа, всегда стоял на страже, охраняя господские забавы.
Шила в мешке не утаить, Саломе была права. Правда, секрета хватило не на три дня, а чуть-чуть подольше, но – от Маноло о хозяйской симпатии узнал Натан, от Натана – Давид, а от кого-то из этих двоих – вдовушка. А пока то да се, дела шли своим чередом.
Как раз в эти дни хозяйка затеяла обновить гардероб прислуги. Перетрясла кладовые, достала штуки холста, коленкора, вызвала из Карденаса бойкого квартерона-закройщика, усадила всех за работу. Настроение было грустное до невозможного. Хозяин не давал покоя, а сеньора заставила распарывать свои старые платья, чтобы пустить их потом на отделку наших – на рюши и оборки. Не знаю работы тяжелей и утомительней: к концу дня рябит в глазах, спина и плечи ноют нестерпимо, и все, чего хочется вечером – камнем упасть и уснуть.
И вот однажды – прошло с неделю после возвращения дам – от вот такого каменного сна меня поднял то ли шорох, то ли царапанье у двери, выходящей на галерейку. В первый миг я подумала, что скребется собака, но во второй уже стояла, непослушными пальцами пытаясь открыть вертушку. За дюймовыми досками одуряюще пахло кожей, конским потом, табачным дымом, головешечной гарью костра и разгоряченным телом. Этот аромат окутал, как облаком, от этих запахов хотелось летать, и точно, я взлетела вверх на знакомых могучих руках.
– Ты знаешь…
– Знаю, молчи, – ладонью он закрыл мне губы, а громовой голос был так приглушен, что едва различался в тишине. – Я заходил к Обдулии, она рассказала все.
– И что?
– Что-нибудь подобное непременно должно было случиться. Ты так хороша! Я знаю, что по своей воле ты бы этого не сделала, правда?
– Да, тысячу раз и больше.
– Тогда остальное не имеет значения… Но то, что я не в силах тебя защитить, разрывает мне душу. Может быть, я его убью? Я говорю ерунду? А что же мне делать?
– Терпеть, если хочешь оставить всех в дураках. Поверь, так будет в конце концов.
Он был нежен до робости в ту ночь, мой мужчина. Он чувствовал себя виноватым без вины. Но после его ухода я почувствовала, что жизнь, в какую-то неделю посеревшая и полинявшая, словно кусок дрянного ситца, вновь обретает цвет, запах и вкус. Гром ушел, когда луна еще не вскатывалась вверх из ночной ложбины, он не мог задержаться. А я осталась, набравшись сил бороться дальше.
Есть на свете один закон, который я поняла в ту ночь. Если ты кого-то любишь и отдаешь ему свою силу, ее у тебя только прибывает. Так происходило с нами. Но если кто-то, не имея своей силы, как упырь, пьет чужую, то он попадает в зависимость от чужой силы и крови. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что не только хозяин имеет власть надо мной, но какую-то власть я над ним имею тоже.
Только я еще не знала, как ею пользоваться.
Тем временем события развивались стремительно. Сеньору захотелось, чтобы я училась грамоте, и он немедля препоручил меня Давиду. Это не входило в обязанности майораля, тем не менее он взялся за лишнюю работу безо всякого проявления неудовольствия.
Этот тучнеющий, с тяжелыми глазами человек был замкнут и слишком застенчив для своих пятидесяти лет. Формально свободный, он оставался предан семейству, чью фамилию носил, и был по-своему привязан к непутевому хозяину, который приходился ему племянником. Давид Лопес, как всякий майораль, не расставался с плеткой и пистолетом, и был жесток ровно настолько, насколько требовала должность. Он без особой нужды не произносил больше трех фраз подряд, но со мною разговорился, удивленный тем, насколько быстро я осваиваю азбучные премудрости. Похоже, на это обратила внимание и вдовушка – хотя я могу уверить, что интерес мулата ко мне был не того свойства; но каждый судит по себе.
Испанский алфавит я одолела в неделю. Мне бы хватило двух часов; но поскольку я сказалась неграмотной, пришлось тянуть время.
К этому же времени были закончены новые платья для прислуги. Горничные оказались разодеты в пух и прах, коленкор платьев скрывался под нашитыми шелковыми оборками. Донья Белен оглядывала все это великолепие с веранды (мы чем-то были заняты в патио) и вдруг спросила, обращаясь то ли к себе, то ли к неизменно присутствующей за ее спиной тетушке:
– Интересно, с кем из них развлекается сейчас мой каналья муженек?
Тут-то сеньора Умилиада не упустила случая. Не знаю, что она наговорила сеньоре, но вскоре Саломе прибежала на кухню с круглыми глазами и сказала, что хозяйка требует меня к себе.