— Э, не волнуйся, товарищ Якименко, — подбадривает его гвардии сержант. — Если мы тут выдержим — везде живы будем…
В редкие дни, когда приходила почта, Якименко грустил еще больше. И не только Якименко. Грустили все, чьи семьи находились на оккупированной земле и кому ждать писем было не от кого.
Зато любое доставленное сюда письмо становилось всеобщей радостью. Его прочитывали вслух. Все уже знали по именам чужих невест, жен, родителей, детей…
С каким интересом следили, например, за перепиской Алексея Аникина с отцом! Младший лейтенант Аникин, сероглазый, светловолосый юноша, был заместителем командира пулеметной роты, возглавлял оборону «Дома Заболотного» и часто приходил в «Дом Павлова». В бою он поражал всех своим хладнокровием, так не вязавшимся с его внешним обликом. Отец Алексея Аникина, снайпер, тоже был на фронте, воевал где-то под Калинином и в письмах к сыну сообщал о своих боевых успехах. «Я убил столько-то фашистов, — сообщал отец, — а как у тебя?». Сын вызвал отца на соревнование. Потом пришла газета. В заметке «Вызов сына принял» рассказывалось о переписке Аникиных. Письма отца Аникин обычно читал ребятам вслух.
Все радовались вместе с Сабгайдой, когда Александров, вручая ему аккуратный треугольничек с почтовыми штемпелями, говорил:
— Пляши, Андрей, от твоей Аннушки!
Историю комсомольца Андрея Сабгайды, тихого человека с большими светлыми глазами и добрым сердцем, здесь знали все. До войны он работал в колхозе под Камышином. В девятнадцать лет он соединил свою жизнь с бездомной сироткой Аннушкой. Колхоз дал молодым жилье, и пошли у них дети. Каждые два года — прибавление семейства. Первенец Александр не выжил, но осталось трое, и молодой отец сильно по ним тосковал.
Сабгайда любил показывать семейную фотографию. Как хорошо, что перед отправкой на фронт он повел своих к деревенскому фотографу! Колхозный шофер, который должен был отвезти Сабгайду на станцию, уже неистово гудел, когда Аннушка еще только натягивала жакетик и праздничную юбку. Второпях она не успела ни переодеть, ни причесать детей и даже не заметила, что трехлетний Владик, стоя перед фотоаппаратом, напялил на себя огромный отцовский картуз. На лице у очень молодой, коротко остриженной худенькой женщины застыло выражение глубокой грусти.
Товарищи участливо разглядывали карточку и покачивали головами.
— Это здесь она выглядит слабенькой, а вообще-то она у меня бедовая, — говорил Сабгайда и прятал во внутренний карман гимнастерки драгоценный квадратик плотной бумаги, с которым он никогда не разлучался.
После коллективного чтения писем обычно заводили патефон.
В полумраке раздавался знакомый, но словно немного осипший голос певца (иголка давным-давно притупилась):
Подперев руками голову, слушает песню Турдыев — он вспоминает свой Таджикистан. Притих в уголке автоматчик Цугба — ему тоже видится родной край: солнечная Абхазия. В казахских степях витают мысли Мурзаева; заслушался и Мосияшвили — лицо его непривычно серьезно; и низко опустил голову Григорий Якименко, горюя о милой Украине, стонущей под сапогом оккупантов.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
БОЕВЫЕ БУДНИ
В сентябре, получив ранение, Дронов попал на пункт сбора раненых — так называлась щель, наспех вырытая саперами в косогоре.
Весь день туда сносили людей, но сколько Дронов ни допытывался — так толком и не узнал, что происходит в его третьем батальоне.
И только ночью в тесной щели появился Кокуров. Комиссар батальона с трудом отыскал Дронова. Если б не слабый, но такой знакомый оклик «Николай Сергеевич!», Кокуров ни за что не узнал бы в этом мертвенно-бледном человеке Виктора Дронова, с которым он так искренне и тепло дружил.
— Где же ты, Виктор, за поганую пулю ухватился? — укорил Кокуров.
— На самом пороге капе, — тихо ответил комбат.
От комиссара Дронов узнал новости. А потом, за Волгой, он продолжал получать «политдонесения» — так именовал он короткие записки, которые Кокуров посылал ему в медсанбат при каждой оказии. Писали и другие, так что все это время Виктор Иванович хорошо знал о жизни батальона.
Нелегким делом оказалось избежать отправки в тыловой госпиталь. Рана была серьезной, потеря крови ослабила организм. Но как мог Дронов оставить свой батальон, с которым прошел длинный, тяжелый путь от Харькова!