— Времени вагон, приятель, — саркастично цежу я. На лице каплями собирается пар от горячей воды.
Том рассеянно берет следующую тарелку, счищает объедки, но продолжает смотреть на сад за окном. У меня и в мыслях не было выглядывать на улицу, но сдержаться сложно, потому что окно прямо над раковиной, а девчонки смеются практически у нас под носом. На старом пне сидит Элеонора с книгой в обнимку, но читать явно не собирается. Она внимательно наблюдает за тем, как у шершавой кирпичной стены Клара учит Гарриет стоять на руках. У Гарриет катастрофически не получается, но обе смеются, пока «ученица» дрыгает ногами, а Клара пытается поймать их в воздухе и как следует выпрямить.
Потом они снова и снова делают на траве «колесо». У Клары получается прекрасно. У нее сильные и стройные ноги, крепкие руки. На носу и правда россыпь веснушек, а волосы ярко отливают богатым медным оттенком, хотя от сырой серости вокруг все потемнело. Она опять делает «колесо», и на мгновение, когда она стоит на руках, край футболки задирается, обнажая плоский бледный живот. Том тяжело сглатывает — не услышать невозможно.
— Наверное, она гимнастка, — с трудом выдавливает он.
Ставлю последние трусы, что говорит он не о Гарриет. Та изо всех сил старается, но нескладное тело попросту не способно повторить движения за старшей подругой.
— Танцовщица, — внезапно вырывается у меня.
— Откуда ты знаешь? — Весь вид Тома так и кричит о любопытстве.
Я неуклюже пожимаю плечами:
— Слышал где-то.
Клара не стала принимать таблетки из-за моего беспардонного поведения при первой встрече, которая произошла две ночи назад. Я честно старался придерживаться плана избегать ее любой ценой, но проще сказать, чем сделать. Оказалось, знать, что кто-то еще не спит, не так-то легко. Поэтому я ходил за ней тенью, ждал, когда она перейдет из одной комнаты в другую, а потом проверял, все ли она положила на свои места. Меньше всего на свете мне нужно, чтобы кто-нибудь заподозрил неладное. А прошлой ночью я собирался пойти в комнату отдыха. Когда ночи принадлежали мне одному, я успел облюбовать кресло-мешок, на котором сидел у окна и смотрел на небо. Однако сквозь незапертую дверь увидел Клару. Проигрыватель был включен, но тишину нарушало только тихое поскрипывание иглы по винилу. Перед ним с огромными наушниками на голове покачивалась в такт неслышной мне музыке Клара. Совершенно спокойная, с закрытыми глазами, она словно затерялась в своем собственном мире, позабыв о доме. Сквозь окно с раздвинутыми занавесками на пол лился лунный свет, в луже которого она и танцевала. Хотя я бы не назвал это танцем. Она просто плавно двигалась и вдруг улыбнулась, когда ее руки взметнулись вверх, а бедра закачались в неведомом мне ритме.
Во рту пересохло. Стало очень не по себе. Поначалу я даже не понял, в чем дело. Точно не в голых ногах и руках, не в очертаниях фигуры под ночной сорочкой. То есть, по-своему, эффект они, конечно, производили, хотя я и отказывался это признавать. Но не затрагивали тугой сгусток в животе. А потом до меня дошло. Зависть. Вот что я испытывал. Горько-кислый вкус зависти. Клара улыбалась, была счастлива, наслаждалась моментом полной свободы в музыке. Какое право она имеет быть счастливой?!
В конце концов Клара выключила проигрыватель и ушла из комнаты. Я ждал в тенях, пока она не поднялась по лестнице, а потом пошел смотреть, что она слушала. Это оказался незнакомый альбом, записанный, когда меня еще на свете не было. На пару секунд я прикоснулся к наушникам, но потом отошел. Я не хотел слушать эту музыку. Не хотел втягиваться. И уж точно не хотел снова испытывать любопытство.
Вернувшись в постель, я все никак не мог удобно улечься. Пробовал думать о маме с папой, о Джули Маккендрик, но дикий страх уже просочился в кровь и сковал ужасом позвоночник. В ушах эхом отдавался звук колес, когда кровать Эллори катили к лифту. Перед глазами стояло жалобное лицо Генри, когда он сказал «Здесь какая-то ошибка». А в голове болезненным пульсом билась одна-единственная мысль: я не хочу умирать, не хочу становиться чем-то ужасным, не хочу превращаться в ничто — ни сейчас, ни когда-нибудь потом.
— А точнее? — спрашивает Том, выдергивая меня из размышлений.
— Ну, видимо, кто-то из девчонок говорил, — отвечаю я.
Она не имеет права быть настолько беззаботной. Ни у кого нет на это права.
Протираю тряпкой поверхность из нержавейки, Том насухо вытирает полотенцем последние тарелки. Откуда ни возьмись появляется медсестра, проверяет, как мы потрудились, и отпускает нас из кухни. На сегодня наш долг по дому выполнен.
Не дожидаясь Тома, который опять пялится в окно, я иду обратно в четвертую спальню, чтобы поспать. Поднимаюсь до середины первого лестничного пролета и вижу Эшли, шагающего прямиком к кабинету Хозяйки. Я застываю. Никто просто так к Хозяйке не ходит. По крайней мере я такого ни разу не видел. На наши вопросы у нее ответов нет, а если и есть, то делиться с нами она не станет. С первого дня она ясно дала понять, что не намерена тратить на нас больше времени, чем того требуют ее обязанности. Зачем кому-то по собственной воле привлекать к себе ее внимание? Все решения в доме принимает Хозяйка. Иногда я даже думаю, что она лично решает, кого увезут в лазарет следующим. Кто знает, что нам подсыпают в еду? Так или иначе, все мы с радостью находимся за пределами ее радара.
Глубоко вздохнув, Эшли трижды стучит в дверь и поправляет сверток, который держит под мышкой. Там несколько кусков ватмана, раскрашенных разным цветами. На внутренней поверхности свертка видны надписи убористым почерком, но слов не разобрать. Чтобы хорошенько присмотреться, я свешиваюсь через перила, но тут дверь в кабинет открывается, и Эшли исчезает внутри. Пару секунд стою на лестнице. Наверху ждет кровать. Меня не должно беспокоить, что понадобилось Эшли от Хозяйки. Честно говоря, мне действительно до лампочки, но знать охота. Поднимаюсь еще на две ступеньки и снова останавливаюсь. Смотрю туда, где только что комком нервов стоял Эшли. Не зная, куда идти — вверх или вниз, вместе со штанинами от напряжения дрожат ноги. Эшли в кабинете Хозяйки. Против воли в голове возникают тысячи догадок. Я никогда не хотел и до сих пор не хочу связываться с местными обитателями. Какой в этом толк? Если не считать Уилла и Луиса (избегать которых уже бесполезно, потому что я к ним привязался), я прекрасно справляюсь с задачей не лезть в чужие дела. Все мы умрем в одиночестве, а значит, и жить я должен так же. Тут уже ничего не поделать.
Но Эшли, блин, в кабинете Хозяйки, и мне хочется знать почему. На вид он вроде не болен. Но даже если бы и заболел, то вряд ли пошел бы сказать ей об этом лично. И к чему все эти куски бумаги? Сомневаюсь, что он наваял кучу жалоб по поводу проживания в доме. Даже такой самодовольный ублюдок, как Эшли, не додумался бы до подобной глупости. Я мрачно сдвигаю брови. А если все-таки додумался? Вдруг этот его поход к Хозяйке как-то связан с нашей спальней? Если так, то это напрямую касается меня.
Я смотрю на утопающую в тенях зевающую лестницу. Сверху донизу она изгибается так и эдак, как покореженный позвоночник дома. В конце концов спускаюсь туда, откуда пришел. Внизу пусто. Заглядываю во все коридоры — зрители мне ни к чему. И только потом прижимаюсь ухом к двери кабинета, но слов разобрать не могу. Слышу только гул приглушенных голосов. Сердитыми они мне не кажутся. Впрочем, по голосу Хозяйки никогда не скажешь, сердится она или нет. Она — просто Хозяйка, всегда спокойная и безликая. Не удивлюсь, если под кожей у нее окажется сеть проводов и процессоров.
Оставаться под дверью дольше нет смысла. И так уже чувствую себя шпионом. Хотя как раз этим я и занимаюсь — шпионю. В итоге нахожу в комнате отдыха Уилла и Луиса. Они стоят отдельно от других мальчишек — в углу возле проигрывателя. Пытаются найти в идиотском собрании допотопных записей то, что может понравиться, и спорят, что поставить дальше.
— Я только что видел, как Эшли заходил в кабинет Хозяйки. Вы не в курсе, в чем дело?
— Смотри! Она прокрутилась вокруг ветки! Как у нее это получается?