Гости леди Авы, собравшиеся в зале маленького театра, вполголоса обмениваются замечаниями. Каждая начинающая актриса — а сегодня выступает начинающая — вызывает вполне понятный интерес. Самые пресыщенные посетители театра пользуются случаем, чтобы вернуться к занимающим их темам: расписанию движения пароходов, банкам в коммунистических странах, жизни в сегодняшнем Гонконге. «В антикварной лавке, — говорит краснолицый толстяк, — всегда можно найти занятные вещицы прошлого века, которые по западным меркам считаются чудовищными». После чего описывает в качестве примера одну из таких вещиц, но говорит при этом шёпотом, поднося губы к самому уху наклонившегося к нему слушателя. «Конечно, — добавляет он чуть позже, — это совсем не то, что было раньше. Но при определённом старании можно достать адреса тайных домов развлечений — это настоящие дворцы… Какая там обстановка, какие салоны, сады, потайные комнаты — нам, европейцам, такое и не снилось!» И вдруг без всякой связи с только что изложенным, начинает рассказывать о смерти Эдуарда Маннера. «Вот это был человек!» — говорит он напоследок. Он подносит к губам бокал шампанского, на две трети уже пустой, и, неестественно запрокинув голову, одним глотком допивает остаток. Потом ставит бокал на белую, уже несвежую скатерть, рядом с увядшей кроваво-красной китайской розой, лепесток которой, придавленный хрустальной ножкой, кажется подставкой.
После чего оба проходят через весь салон, где последние, словно забытые гости образуют случайные группы и наверняка сразу же расходятся, каждый в свою сторону. Действительно, в следующей сцене тот из них, что повыше, — его называют Джонсоном, а иногда Американцем, хотя он англичанин, — разговаривает перед широким зашторенным окном с молодой светловолосой женщиной по имени Лаура или Лорена, той самой, что сидела недавно на красном диване рядом с леди Авой. Они ведут быстрый напряжённый диалог, сводя разговор к самому главному. С улыбкой почти презрительной и во всяком случае насмешливой сэр Ральф (по прозвищу Американец) склоняется, подчёркивая напряжённость позы, — словно издеваясь — перед молодой женщиной и коротко объясняет ей, чего именно он от неё хочет. Лаура (или Лорена) поднимает огромные, до этого устремлённые в пол глаза, внезапно поворачивает к своему собеседнику лицо с удивительно гладкой кожей и смотрит на него взглядом безмерным, повинующимся, бунтующим, покорным, пустым, невыразительным…
В следующей сцене оба они шагают по широким величественным ступеням. Глаза молодой женщины вновь опущены, голова наклонена; поднимаясь всё выше и выше, она слегка поддерживает подол белого, необычайно широкого платья, чтобы край его не касался чёрно-красного ковра, прижатого на каждой ступени медным прутом, который крепится сбоку толстыми кольцами и заканчивается с каждой стороны небольшой стилизованной шишкой. Мужчина идёт чуть позади, не сводя с дамы безразличного, страстного, холодного взгляда, охватывающего всю её фигуру, от крохотных ножек в туфельках на тонком каблуке до склонённой шеи и атласной кожи обнажённых плеч, которые блестят, когда женщина проходит под канделябрами в форме тирсов, равномерно освещающими лестничные пролёты. На каждой площадке стоит слуга-китаец, застывший в неестественной и слишком вычурной позе — не отличить от тех фигурок из слоновой кости, что продаются в антикварных лавках Колуна: у одних плечо высоко поднято, локоть выдвинут вперёд, согнутая рука и растопыренные пальцы прижаты к груди, у других скрещенные ноги или вывернутая шея, чтобы иметь возможность наблюдать за чем-то, не поворачиваясь всем телом. Взгляды прищуренных глаз пронзают тех двух, что поднимаются по ступеням. С точностью часового механизма слуги один за другим невероятно медленно поворачивают свои восковые лица слева направо и смотрят проходящим вслед, а те, глядя прямо перед собой, идут между канделябрами и вертикальными столбиками, поддерживающими перила, неторопливо ступая по толстому ковру в чёрных и красных полосах, прижатому на каждой ступени медным прутом.