Я с радостью встретил друга.
— Ну как твоя шахматная партия? — спросил я его.
— Ход за противником, а я, как видишь — грамматика и слова.
— Так шахматная партия закончена?
— Она только начинается. Это умная игра, Павлик, поэтому я и не удивляюсь, что ты…
— Рожновский сейчас прибудет, — перебил я, посмотрев на часы. — Как ты просил, мы вызвали его на десять утра. Тебе потребуется протоколист?
Арт укоризненно посмотрел на меня:
— Вот что солнце делает с человеком… Этот тип придет сюда не для того, чтобы признаться в убийстве собственной жены. И магнитофон не включай, ленту понапрасну не порть. Разве что он и в самом деле решит признаться.
В дверь постучал сержант и доложил, что ко мне прибыл некий Рожновский. Я велел просить.
— Рожновский, мужчина лет пятидесяти, принадлежал к тому типу людей, даже внешний вид которых говорил о том, что они преуспели в жизни. Спокойный, исполненный собственного достоинства, он держался свободно, удобно разместился в кресле и закурил предложенную мной сигарету. На Арта даже не взглянул. А если бы и взглянул, вряд ли бы запомнил молодого человека с маловыразительным лицом, гладко причесанного. На всякий случай (а вдруг Рожновский появится в «Альбатросе») Арт спрятал очки и гладко причесался — и сразу изменился до неузнаваемости, не нуждаясь ни в каких дополнительных мерах по изменению внешности.
— Мы вызвали вас в связи со смертью вашей жены, — начал я, не зная толком, что сказать, а Аристотель молчал и не думал приходить мне на помощь. — Вот коллега хотел бы задать вам, спросить вас…
Тут Рожновский снизошел до того, что обратил свое внимание на Бакса:
— У вас есть что-нибудь новое?
— Не совсем. — Без очков Бакс выглядел как-то странно, производил впечатление робкого молодого человека. — Я хотел спросить… спросить… почему вы не принимали участия в прошлогоднем шахматном турнире в «Альбатросе»?
Прежде чем до меня дошел смысл этого вопроса, я был изумлен реакцией на него Рожновского. Он побледнел, руки его задрожали так, что он с трудом погасил в пепельнице сигарету. «Видно, в этих шахматах и в самом деле что-то есть», — подумалось мне.
Так как Рожновский продолжал молчать, Арт спросил его:
— Вам неясен мой вопрос?
— Нет, ясен, конечно, — спохватился тот. — Извините, но он… но я… это так неожиданно. Я шел в управление милиции в надежде узнать новое о моем деле, может, дать дополнительные сведения, если бы они понадобились милиции…
— Вот и считайте, что милиция как раз хочет получить такие сведения. Я слушаю вас.
Рожновский не сразу решился ответить, ясно было, что он пытается собраться с мыслями, думает, что сказать.
— Не понимаю, какое значение могут иметь шахматы, но если это вас интересует… Видите ли, у меня в прошлом году не было отпуска. Впрочем, у меня, как правило, вообще не бывает отпусков. Я, знаете ли, являюсь владельцем небольшого частного предприятия, которое требует моего постоянного присутствия в Щецине, а кроме того, я достаточно устал от шахмат за прошедший сезон, то есть за осень и зиму, впрочем, я намерен оставить большой спорт, молодежь наступает нам на пятки…
Речь его была хаотичной, мысли разбегались. Бакс четко сформулировал второй вопрос:
— Насколько сильной шахматисткой была ваша жена?
— Наталья, светлая ей память, играла хорошо, для женщины даже очень хорошо, в женских чемпионатах Польши наверняка была бы среди сильнейших, но никогда в них не участвовала. Она хорошо знала шахматную теорию, помогала мне в работе над партиями, ездила со мной на соревнования, в том числе и за рубеж. И хотя у меня на ответственных турнирах есть помощники, ее помощь всегда была очень ценной.
— Охарактеризуйте, пожалуйста, силы остальных участников прошлогоднего турнира.
— Извольте. Милевский сильный шахматист, на мой взгляд, излишне рискованно играет, но как раз у таких игроков получаются нередко прекрасные партии. Великолепно играет также норвежец.
— А остальные?
— Оба шведа неплохие игроки, но им не хватает опыта игры в турнирах и чисто психической выдержки. Остальные — любители, незнакомые даже с азами высшей шахматной теории. Хотя должен сказать, что владелец пансионата, пан Боровский, нередко озадачивал нас сильными эндшпилями, правда, не всегда умел ими воспользоваться. Да, школы ему не хватает…
— И ваша жена всех обыграла?
— Нет, предстояло еще сыграть партию с норвежцем, господином Нильсоном. Это была решающая партия турнира, она определяла победителя. Причем жене достаточно было свести партию к ничьей, потому что адвокат потерял очко в игре с Милевским.
— А если бы она проиграла?
— В таком случае, поскольку у норвежца, Милевского и моей жены было бы по одному проигрышу, им пришлось бы втроем разыгрывать дополнительные партии.
Рожновский уже успокоился и давал короткие ясные ответы на все вопросы Бакса. Чувствовалось, что говорит он со знанием дела. Рука Арта по привычке потянулась к шевелюре, но он вовремя вспомнил, что сменил прическу.
— Не найдется ли у тебя чего-нибудь холодного попить? Проклятая жара…
Я позвонил по телефону и попросил принести из буфета несколько бутылок темного пива. Мы с наслаждением потягивали холодное пиво, некоторое время в комнате стояла тишина. Я снял пиджак и предложил Рожновскому сделать то же. Он последовал моему примеру, однако оставался по-прежнему напряженным и угрюмым.
— Интересно, — произнес Арт, как бы разговаривая сам с собой. — Очень интересно. Однако послушайте, что я вам скажу. Ваша жена играла в шахматы не столь хорошо, как вы нам только что рассказали.
— Я сказал правду! И я не понимаю…
Арт отставил пустой стакан, встал и подошел к окну. Несколько раз прошелся по комнате. Он мне говорил, что это помогает ему думать. Наконец он вернулся на место и обратился к Рожновскому:
— Итак, скажите мне правду: как играла ваша жена, светлая ей память.
— Она играла неплохо…
— Неплохо… Это еще ни о чем не говорит. Допустим, вы мне сказали правду. Тогда… почему вы ей помогали?
Рожновский окаменел, его лицо стало серым. Дрожащей рукой он поднес ко рту и допил остаток пива, но все равно не мог произнести ни слова. Я пододвинул к нему пачку сигарет. Закурив, он произнес изменившимся голосом:
— Меня в чем-то подозревают?
Бакс не задумываясь жестко ответил:
— Разумеется! Вы один из подозреваемых, и учтите, единственный из них, дающий путаные показания. Вы скрываете от следствия факты, имеющие непосредственное отношение к гибели вашей жены. Очень жаль, что вы пытаетесь скрыть правду. Включи, Павел, магнитофон, начнем официальный допрос.
— Минутку! — перебил Рожновский. — Не надо официально, я скажу всю правду. Просто я не предполагал, что это имеет какое-то значение.
— Самое непосредственное!
— Жена сказала мне, что ей очень важно одержать победу в этом несчастном турнире. Почему — клянусь честью, не знаю.
— Сейчас вы говорите правду?
— Ее памятью клянусь — правду! Она меня просила — что я говорю? Умоляла! Умоляла чуть ли не на коленях, чтобы я ей помог выиграть в турнире. — Бледные щеки Рожновского покрылись красной краской.
— А вы не спрашивали — почему?
— Еще как спрашивал! Но она мне не сказала. Обещала потом все рассказать, а пока ни о чем не расспрашивать. Ну я и подчинился.
— Как вы это делали? Разработали какую-то систему условных знаков, сигналов?
— Да, — чувствовалось, что Рожновский говорит о действительно неприятных для него вещах, что испытывает искреннее смущение. — Я позволил себе такое один-единственный раз в жизни, поверьте, никогда до этого, сколько я играю в шахматы… — он заикался от волнения, краска стыда залила все лицо. — Сначала Наталье понадобилась помощь в игре со шведами, они оказались сильнее ее, ну а потом… потом, когда она начала партию с Милевским. С остальными она справилась и без моей помощи.