— Благодарю, я предпочитаю это сделать один, дайте только ключи и электрический фонарик.
— Но там везде горит свет, во всех подвальных помещениях.
— И все-таки я бы хотел захватить фонарик, в вашем пансионате свет иногда неожиданно выключается.
— Как пожелаете, вот, пожалуйста, ключи и фонарик. А я здесь вас подожду, ладно? Приготовлю бутерброды, я располагаю такой водкой!
— Перед обедом?
— Для возбуждения аппетита.
— Но все-таки, каково ваше мнение о случившемся?
Владелец пансионата, казалось, только и ждал этого вопроса. Хотя он и сделал вид, что глубоко задумался, пощипывая свою щегольскую бородку, скрыть удовлетворения ему не удалось.
— Что ж, уважаемый пан Ковальский, я, пожалуй, поделюсь с вами своими соображениями. Правда, я уже имел удовольствие сообщить их поручику Вятеру, но сейчас, как мне кажется, я располагаю дополнительной информацией. И если вы сочтете целесообразным довести ее до сведения милиции, я возражать не буду. Более того, — я готов письменно подтвердить все то, что скажу вам. Итак… Знаете, кого я считаю подозреваемым номер один? Ни за что не догадаетесь! Редактор Милевский! — Последние слова он произнес коротко и внушительно, и они прозвучали особенно впечатляюще на фоне довольно длинного и запутанного вступления.
— Подозреваемым номер один? Значит, есть и номер два?
— Рожновский! Извините, всего лишь Рожновский! Может, внешне я и похож на недотепу, что до пяти не сумеет сосчитать, но мне многое известно, например, что он сейчас в Швеции!
— Вы действительно много знаете. Интересно, откуда? Во всяком случае, эти сведения надо сообщить в милицию. Вы не возражаете?
— Конечно, не возражаю, я специально для этого и говорю с вами. И еще. Не мешало бы обратить внимание и на норвежца, господина Нильсона.
— Так это будет третий? Многовато подозреваемых, во всяком случае, на два больше, чем надо. А почему норвежец кажется вам подозрительным?
— Ну, подозрительным — это сильно сказано, просто у меня есть некоторые соображения, да, соображения — вот верное слово. Итак, в прошлом году, в начале курортного сезона, ко мне обратился пан Милевский с предложением организовать у нас в пансионате шахматный турнир. Я согласился, ведь дело хорошее, правда? Тем более что погода стояла жуткая, дожди шли не переставая, телевизионные передачи летом — сами знаете какие, заняться абсолютно нечем. Вот я и подумал, что шахматный турнир придется как раз кстати, тем более что я и сам очень люблю шахматы и играю неплохо. У меня часто останавливался пан Рожновский, и я с ним играл, так, представьте, однажды даже выиграл у него! Поэтому я всячески поддержал предложение моих жильцов, приобрел несколько комплектов шахмат, в складчину мы купили коньяк, я подумал, что коньяка будет мало и — была не была! — купил кубок. Бог с ними, с этими деньгами! Началась игра. И вот тут-то я и заметил, что игра идет какая-то странная. Я не ребенок, пан Ковальский, меня не обманешь, от меня ничто не скроется. Заметил я, что игра идет необычная…
— Что же в ней было необычного?
— Игра велась с каким-то особым ожесточением, я бы сказал, даже с яростью! Кубок кубком, коньяк коньяком, это понять можно, да и моральное удовлетворение — вещь нешуточная, но не идти же по тру… Ох, извините! Просто я заметил — некоторые играли так, как будто от результата партии бог знает что зависело, какие там кубок и коньяк…
— У вас создалось впечатление, что ставкой в игре было что-то гораздо более важное?
— Вот именно! Я сразу это почувствовал.
— А вас не удивило, что Рожновский не играл? Когда я разговаривал с Милевским…
— Еще как удивило! А у вас голова работает, пан Ковальский, ха-ха-ха! Ой, работает! Я сам был удивлен и даже спросил об этом Рожновского, он отделался ничего не значащими словами — дескать, у него нет времени, то да се, дела в Щецине, которые требуют постоянного присутствия…
— И все-таки, говорят, он присутствовал при всех партиях, которые играла его супруга?
— Вот именно! — Боровский с уважением посмотрел на детектива. — На это время у него нашлось. Да что тут, я не сомневаюсь, что он помогал ей выигрывать.
— Все, что вы мне сообщили, чрезвычайно интересно. А как вы сами думаете, что было ставкой в турнире?
— Думаю, что шкатулка.
— Та самая, которую искал Рожновский? Мне рассказала о ней панна Чедо. А кто, по вашему мнению, был наиболее заинтересован в исходе игры?
— Милевский и скандинавы, ну и в некоторой степени художник, хотя он и не очень сильный игрок. И еще, разумеется, пани Рожновская.
— А в шахматном турнире этого года?
— Вы же сами видите — те же!
— Ваше мнение об игре художника?
— В этом году он играет несравненно лучше, прошлым летом одни проигрыши, смотреть не на что. А теперь подумайте хорошенько, пан Ковальский, над тем, что происходит на турнире. Кто был его инициатором? Пан Милевский. Кто проявляет наибольшую заинтересованность в исходе турнира? Пан Милевский. Кто проявляет наибольшую энергию и настойчивость в игре? Пан Милевский. Ну и самое важное — в прошлом году он наверняка был бы победителем турнира, если бы не Наталья Рожновская…
— Вот и мотив.
— О! Вы все понимаете. Идем дальше. Рожновский. Почему он не играл? Почему вместе с женой обманывал других участников турнира? Почему сбежал за границу? Наверняка что-то знал и почувствовал, что милиция идет по его следу.
— А норвежец?
— Тоже хорош, доложу я вам! Знаете ли вы о его тяжелом материальном положении? Ага! По виду не скажешь! А я в этом году даже не хотел сдавать ему комнату. Я солидный коммерсант, у меня свои принципы, и я вовсе не намерен заниматься благотворительностью. Прошлым летом сколько у меня было из-за него неприятностей, вы не представляете! И решил — все, больше с ним дела не имею. Но в этом сезоне за него поручился господин Ингмар Свенсон, и я пошел на уступки. Посмотрим.
— Так в этом сезоне он не оплатил авансом своей комнаты?
— Не оплатил. У него и не было денег. Представляете? Даже наших…
Спохватившись, что сказал лишнее, Боровский попытался перевести разговор, опять предложил Баксу выпить, потом неуклюже попытался исправить сказанное:
— Да нет, вы не подумайте… Вырвалось у меня не то, что я хотел сказать. У меня вся бухгалтерия в порядке, финотдел никогда не имел претензий, я в любой момент могу показать мои бухгалтерские книги… А наши деньги ничуть не хуже, пан Ковальский, ни капельки не хуже. Да что там, даже лучше! А кстати, не господину ли Нильсону давала в долг деньги Мария Решель? Ну, те самые семьдесят тысяч, о которых вы говорили. Хотя вряд ли.
Такая рассудительная женщина… А в финансовых вопросах даже излишне рассудительная.
— Жаль, что только в финансовых. Будь она столь же рассудительна в других вопросах, наверняка осталась бы жива.
— Золотые слова, пан Ковальский, золотые слова! Ну и последняя информация. — Боровский сделал паузу, чтобы произвести большее впечатление. — Знаете ли вы, что «Альбатрос» я купил у пани Рожновской? Как, знаете? А от кого? От журналиста? Известный болтун, ну да тем лучше, ибо то, что я намерен вам сообщить, связано с домом. Так вот, Наталья Рожновская, светлая ей память…
— Урожденная Миллер…
— Да, урожденная Миллер, получила этот дом в наследство после смерти отца, у которого светлой памяти пани Решель еще до войны была домработницей! А, каково? Что вы на это скажете?
Ничего нового Боровский не сообщил, но для детектива важно было само желание владельца пансионата информировать его о таких вещах. Ну и, разумеется, тот факт, что предположения Бакса оказались верны. Поэтому он вежливо ответил:
— Это очень ценная информация, благодарю вас. Я сегодня же позвоню моему другу в воеводское управление МВД, пусть приезжает и сам занимается распутыванием дела. А меня интересует вот что. — И он тоже сделал паузу для пущего эффекта. — Куда подевалось завещание?
Рюмка коньяка в руке Боровского дрогнула, однако он быстро оправился.