В которой автор пишет три первых фразы
Как известно, самое трудное: написать первую фразу. Поэтому на всякий случай я заготовил три начала.
Первое было такое.
Роберт Луис Стивенсон принадлежит к тем писателям, о которых слышали все, читали[1] — немногие и почти никто ничего не знает.
Это начало было неплохое, но нескромное: получалось, что никто, мол, не знает, а я знаю.
Имелось в запасе второе начало для повести. Оно звучало так.
Ричард Олдингтон свою замечательную книгу о Стивенсоне назвал «Портрет бунтаря». Прочитайте ее, в ней — вся жизнь великого писателя. Мы же расскажем о сравнительно небольшом, хотя и очень важном, отрезке его жизни — о последних годах на острове Самоа. Это ни в коей мере не жизнеописание, скорее легенда. Туситала, или Сочинитель Историй (так называли Роберта Луиса Стивенсона туземцы), станет главным героем нашего повествования. Впрочем, если быть до конца точным, главным героем станет дом Туситалы. Может ли дом быть героем? По-моему, вполне… Если, конечно, дом живой…
Это начало было куда скромней. Но в нем явно сквозило нечто извинительно-объясняющее. Может, и стоило бы что-то объяснить в этой повести, но не с первых же страниц! Зачем объяснения по поводу того, чего нет? Время объяснений пока не наступило.
И, наконец, у моего рассказа было третье начало. Безусловно, самое замечательное, ибо принадлежит не мне, а моему герою. Если автор возымел наглость взять прототипом главного героя историческое лицо, — тут уж никак не обойтись без эпиграфа. Пусть эпиграф и будет началом.
«Какие трагедии непонимания и несовершенства разыгрываются в мире людей: здесь властвуют возведенная в систему несправедливость, трусливое насилие, предательские злодеяния и нестерпимая слабость. Человек обречен на поражение своих попыток быть нравственным, и все же попытки эти продолжаются, трогая нас своей неутомимостью… Пусть для веры нашей будет довольно, если мы понимаем, что все живое стонет в смертной своей бренности, стойко, неотступно борется — не может же все это быть напрасно. 1888 год».
Эти слова Стивенсона лучшее начало. И хватит для первой главы. А все, что мы в ней не объяснили, объясним позже.
Пока же начало у повести есть и можно переходить к делу.
(обратно)в которой появляются Джон Сильвер, Туситала и другие, не менее действующие лица
Он почувствовал: кто-то очень настырный и злой выкручивает его легкие, выдавливает из них кровь и когда она уже хлынула горлом и зеленый самоанский день мгновенно канул в темноту — оттуда, из темноты, вышел одноногий человек, одетый в просторный красный плащ.
«Это ты, Джон Сильвер? — испуганно спросил Туситала. — Ты пришел за мной?»
А вокруг уже суетились люди: кто-то укрывал его пледом, кто-то мчался за лекарствами… В углу комнаты стоял высокий, широкоплечий самоанец, на его щеке красовался длинный ножевой шрам.
Но Туситала не видел всего этого. У него перед глазами колыхалось красное марево — красный плащ Джона Сильвера, и, значит, снова предстоял страшный этот диалог, который всегда приносил нестерпимые физические мучения.
— Но почему именно ты, Джон Сильвер, стал посланником моей болезни? — выдохнул Туситала.
Сильвер ничего не ответил, лишь улыбнулся — чуть презрительно и высокомерно.
— Ты, созданный из моей фантазии, чувств и нервов, собираешься увести меня из этого мира? Где справедливость? — продолжал задавать свои вечные вопросы Туситала. — У моей болезни были разные посланники: жестокий ветер хотел выдуть из меня душу — я до сих пор боюсь ветра. Красный туман застилал мне глаза, и мне казалось: я останусь в этом тумане навсегда. Страшные человечки танцевали передо мной жуткий танец, и я чувствовал, как мои легкие раздираются на куски. Так было с самого детства… Но в последнее время ко мне приходишь только ты, Джон Сильвер. И я хочу знать: почему?
— Всему свой срок, создатель. Всему свой срок. Когда-нибудь я приду к тебе и скажу: «Сдается мне, твое время кончилось». И тогда мы уйдем вместе. Ты понимаешь, куда мы пойдем?
— Нет, Джон Сильвер, расскажи. Сколько помню себя — все время болею и все время думаю: куда же девается человек, когда умирает?
Но Джон Сильвер ничего не ответил. Лишь, скрипя костылем, шагнул из темноты, протянув свободную руку к Туситале. Туситала непроизвольно отшатнулся.
Фэнни, увидев, как муж дернулся на кровати, положила руку ему на лоб.
Фэнни — невысокая смуглая женщина, прекрасная той спокойной и величественной красотой, которая не лезет настойчиво в глаза и потому не вызывает случайных слов восхищения, но если уж пленяет — навсегда.