Я мал, я слаб, я нем, и глуп,И в мире беззащитен;Но этот мир мне все же люб —Затем, что я в нем житель.
Я сплю крючком, ни встать, ни сестьЕще не в силах, пленник,И не лежал раскрытый весьЯ на твоих коленях.
Я на полу не двигал стул,Шагая вслед неловко,Я одуванчику не сдулПушистую головку.
Я на крыльцо не выползалЧерез порог упрямый,И даже «мама» не сказал,Чтоб ты слыхала, мама.
Но разве знает кто-нибудь,Когда родятся дети,Какой большой иль малый путьИм предстоит на свете?
Быть может, счастьем был бы яТвоим, твой горький, лишний, —Ведь все большие сыновьяИз маленьких повышли.
Быть может, с ними белый светМеня поставит вровень.А нет, родимая, ну, нет, —Не я же в том виновен,
Что жить хочу, хочу отцаПризнать, обнять на воле.Ведь я же весь в него с лица —За то и люб до боли.
Тебе приметы дороги,Что никому не зримы.Не дай меня, побереги…– Не дам, не дам, родимый.
Не дам, не дам, уберегуИ заслоню собою,Покуда чувствовать могу,Что ты вот здесь, со мною.
…И мальчик жил, со всех сторонВ тюрьме на всякий случайСтеной-забором огражденИ проволокой колючей.
И часовые у воротСтояли постоянно,И счетверенный пулеметНа вышке деревянной.
И люди знали: мальчик им —Ровня в беде недетской.Он виноват, как все, одним:Что крови не немецкой.
И по утрам, слыхала мать,Являлся Однорукий,Кто жив, кто помер, проверятьПо правилам науки.
Вдоль по бараку взад-впередС немецким табелем пройдет:Кто умер – ставит галочку,Кто жив – тому лишь палочку.
И ровным голосом своим,Ни на кого не глядя,Убрать покойников – живымВелит порядка ради.
И мальчик жил. Должно быть, онНедаром по природеБыл русской женщиной рожден,Возросшей на свободе.
Должно быть, он среди большихИ маленьких в чужбинеБыл по крови крепыш мужик,Под стать отцу – мужчине.
Он жил да жил. И всем вокругОн был в судьбе кромешнойРовня в беде, тюремный друг,Был свой – страдалец здешний.
И чья-то добрая рукаВ постель совала мамеУ потайного камелькаВ золе нагретый камень.
И чья-то добрая рукаВ жестянке воду грела,Чтоб мать для сына молокаВ груди собрать сумела.
Старик поблизости лежалВ заветной телогрейкеИ, умирая, завещалЕе мальцу, Андрейке.
Из новоприбывших иной —Гостинцем не погребуй —Делился с пленною семьейПоследней крошкой хлеба.
И так, порой полумертвы,У смерти на примете,Все ж дотянули до травыЖивые мать и дети.
Прошел вдоль моря вешний громПо хвойным перелескам.
И очутились всем дворомНа хуторе немецком.
Хозяин был ни добр, ни зол, —Ему убраться с полем.А тут работницу нашел —Везет за двух, – доволен.
Харчи к столу отвесил ейПо их немецкой норме,А что касается детей, —То он рабочих кормит.
А мать родную не учить,Как на куски кусок делить,Какой кусок ни скудный,Какой дележ ни трудный.
И не в новинку день-деньской,Не привыкать солдаткеКопать лопатою мужскойДа бабьей силой грядки.
Но хоть земля – везде земля,А как-то по-другомуЧужие пахнут тополяИ прелая солома.
И хоть весна – везде весна,А жутко вдруг и странно:В Восточной Пруссии онаС детьми, Сивцова Анна.
Журчал по-своему ручейВ чужих полях нелюбых,И солона казалась ейВода в бетонных трубах.
И на чужом большом двореПод кровлей черепичнойПетух, казалось, на зареГорланит непривычно.
Но там, в чужбине, выждав срок,Где что – не разбирая, —Малютка вылез за порогХозяйского сарая.
И дочка старшая в дому,Кому меньшого нянчить,Нашла в Германии емуПушистый одуванчик.
И слабый мальчик долго дул,Дышал на ту головку.И двигал ящик, точно стул,В ходьбе ловя сноровку.
И, засмотревшись на дворе,Едва не рухнул в яму.И все пришло к своей поре,Впервые молвил:– Мама.
И мать зажмурилась от слез,От счастья и от боли,Что это слово произнесЕе меньшой в неволе…
Покоса раннего пораЗа дальними пределамиПришла. Запахли клевера,Ромашки, кашки белые.
И эта памятная смесьЦветов поры любимойБыла для сердца точно вестьСо стороны родимой.
И этих запахов тоскаВ тот чуждый край далекийКак будто шла издалека —Издалека с востока.
И мать с детьми могла тогдаПодчас поверить в чудо:– Вот наш отец придет сюдаИ нас возьмет отсюда.
Могло пригрезиться самойВ надежде и тревоге,Как будто он спешит домойДа припоздал в дороге.
А на недальнем рубеже,У той границы где-то,Война в четвертое ужеСвое вступала лето.
И по дорогам фронтовымМы на дощечках сами