— Упражняться без устали, — кивнул Паддок (воспроизводить особенности его произношения далее я считаю излишним), — не жалеть времени, серьезно относиться даже к пустякам — вот секрет успеха. Дело в том, что природа…
— Нуждается в подкреплении, дорогой мой Паддок, а посему передайте мне бутылку, — прервал его Деврё, который любил, чтобы стакан был полон.
— Будь я проклят, мистер Паддок, — не унимался О'Флаэрти, — да имей я хоть половину вашего таланта, уж я бы непременно выступал на сцене в Смок-Элли {31} — инкогнито, конечно. Есть такой чудак, мистер Гаррик — помните, во всех трех королевствах только о нем и говорили, — так вот, он заколачивает по тысяче фунтов в неделю {32} — лопатой гребет, ей-богу, — а росточком вряд ли намного выше вашего, чуть от земли видно.
— Из нас двоих я выше, — с важностью произнес Паддок, который наводил в свое время справки и теперь утверждал (надеюсь, не кривя при этом душой), что перерос Росция {33} на дюйм. — Все это, однако, воздушные замки; если же говорить серьезно, то очень мне хочется — ну просто втемяшилось — сыграть две роли: Ричарда Третьего и Тамерлана {34} .
— Не эту ли роль вы так расписывали, когда мы беседовали еще до обеда?
— Нет, речь шла о судье Гриди, — поправил Деврё.
— Он еще, сдается, придушил свою жену.
— Вогнал ей в глотку пудинг, — вновь вмешался Деврё.
— Нет. Задушил… ну, этим самым… ну же… а потом закололся.
— Шпиговальной иглой — так и написано, черным по белому, а пьеса итальянская.
— Ничего подобного, я говорю об английской пьесе — черт возьми, Паддок, вы-то знаете, — он еще черномазый.
— Ну ладно, английская или итальянская, трагедия или комедия, — сказал Деврё, заметив, что огорчает симпатягу Паддока, наделяя Отелло кухонными атрибутами, — рассказ о ней, я вижу, доставил вам удовольствие. Что до меня, сэр, то есть роли, в которых я предпочту Паддока любому другому актеру. — Если Деврё имел в виду комические роли, то он был прав.
Бедняга Паддок захохотал, пытаясь скрыть свое удовольствие под маской иронии. Следует упомянуть, что он втайне восхищался капитаном Деврё.
Разговор о театре шел своим чередом. Паддок пыжился и шепелявил без удержу; О'Флаэрти, искренне желая сказать приятное, то и дело, по причине своего невежества, попадал пальцем в небо; Деврё потягивал кларет и от случая к случаю непринужденно ронял острое словцо.
— Вы видели, Деврё, как миссис Сиббер играла Монимию в «Сироте» {35} . Вовек не забуду ее лицо в сцене развязки.
За столом к тому времени стало уже шумно и прежний чинный порядок несколько нарушился. Паддок, чтобы дать Деврё и О'Флаэрти представление об игре миссис Сиббер, соскользнул со стула, изобразил на лице горестную гримасу и пронзительным фальцетом продекламировал:
К сведению читателя, Монимия под конец монолога падает мертвой. Декламация была еще далека от завершения, и лучшим качествам миссис Сиббер предстояло еще выявиться во всей красе, но тут, на строке
лейтенант попытался плавной поступью дамы в кринолине сделать несколько шагов назад, зацепился каблуком о ковер и, чтобы восстановить равновесие, изобразил ногами что-то похожее на флик-флак {36} , однако это не помогло; падение «сироты», а заодно ложек и тарелок, произвело такой грохот, что застольная беседа разом прервалась.
Лорд Каслмэллард, всхрапнув, пробудился со словами:
— Так вот, джентльмены!
— Это всего лишь бедняжка Монимия, генерал, — с поклоном грустно пояснил Деврё в ответ на изумленный и гневный взгляд своего доблестного командира.
— Да? — повеселел при этом лорд Каслмэллард, и его тусклые глаза забегали в поисках дамы, которая, как он предположил, присоединилась к компании во время его краткого забытья (его светлость был почитателем прекрасного пола).
— Я ничего не имею против декламации, но только если она развлекает собравшихся, — недовольно буркнул генерал. Под его укоризненным взором «толстушка Монимия», поправляя прическу и складки жабо, неловко пробралась обратно на свое место.
— Сдается мне, дорогой мой лейтенант Паддок, не будет большой беды, — раздраженно вставил отец Роуч, напуганный внезапным шумом, — если в следующий раз ваша кончина не будет сопровождаться таким неистовством.
Паддок начал извиняться.
— Ничего, ничего, — смягчился генерал, — давайте-ка наполним стаканы. Ваша светлость, кларет, по общему мнению, превосходен.
— Отменное вино, — согласился его светлость.
— А что, если нам, ваша светлость, попросить кого-нибудь из джентльменов спеть? Среди них имеются большие искусники. Ну как, джентльмены, согласится кто-нибудь почтить собрание?
— Мне очень нахваливали пение мистера Лофтуса, — сказал капитан Клафф и подмигнул отцу Роучу.
— Как же, как же. — Роуч тут же подхватил шутку (старую как мир, но по-прежнему пользующуюся успехом). — Мистер Лофтус поет, клянусь, я сам слышал!
По виду мистера Лофтуса трудно было предположить, что этот робкий, наивный чудак способен спеть хотя бы ноту. Он широко открытыми глазами обвел помещение и залился краской; присутствующие уже громко чокались и подбадривали несмелого певца.
Однако, когда воцарилась тишина, Лофтус, ко всеобщему удивлению, сдался (хотя и не без трепета) и выразил готовность развлечь честную компанию. В песне, сказал Лофтус, идет речь об умерщвлении плоти во время Великого поста, но славный старинный сочинитель имел в виду осудить лицемерие. Это объявление было встречено всеобщим весельем и звоном стаканов. Отец Роуч, явно смущенный, бросил подозрительный взгляд на Деврё: бедный Лофтус умудрился задеть самое больное место достойного клирика.
Дело в том, что отец Роуч, подобно многим другим ирландским священнослужителям, обладал спортивной, а точнее охотничьей, жилкой. Вместе с Тулом он время от времени предпринимал загадочные вылазки в Дублинские горы. Отец Роуч держал пару отличных собак и, будучи по натуре человеком добрым, охотно одалживал их всем желающим. Он любил радости жизни и общество веселой молодежи. Зеленая дверь его дома всегда была открыта офицерам, которые то и дело заглядывали к святому отцу, чтобы одолжить его собак или получить совет, если занедужит или начнет подволакивать ногу кто-нибудь из их собственных питомцев. Считалось, что в этом деле его преподобие сведущ даже больше, чем Тул.
И вот в одно прекрасное утро — тому назад недели две-три — Деврё и Тул, вместе явившись к святому отцу с какой-то просьбой, нечаянно застали его врасплох: отец Роуч уплетал зайчатину — да, клянусь всеми святыми, пирог с зайчатиной — в самый разгар Великого поста!
Было время завтрака. Обед отца Роуча представлял собой, как то и пристало, трапезу анахорета, но кто же мог предвидеть, что обоих злосчастных хлыщей принесет нелегкая в скромную столовую священника ни свет ни заря? Отрицать вину не было никакой возможности: общение с запретной пищей состоялось на глазах у ранних гостей. С лоснящимся лицом, судорожно сжимая нож и вилку, его преподобие вскочил, как чертик из табакерки, и воззрился на посетителей испуганно и злобно, чем только подогрел их веселье. За хохотом последовали иронические приветствия и дежурные любезности, перемежавшиеся новыми раскатами смеха, так что незадачливому хозяину не скоро удалось взять слово.