— Ну вот, Салли, я и улеглась. Пошевели огонь, душечка. — Шла первая неделя мая, но ночь была холодная. — Расскажи-ка снова все, что знаешь о Доме с Черепичной Крышей, да так, чтобы меня пробрала дрожь.
Добрая старушка Салли, свято верившая в то, о чем повела рассказ, двинулась по наезженной дороге неспешной иноходью, изредка (в самых страшных местах) переходя на шаг, а то и вовсе приостанавливаясь — в таких случаях она переставала вязать и с таинственным видом кивала своей юной госпоже, лежавшей в широкой кровати с пологом, или же снижала голос до шепота.
Салли поведала о том, как однажды соседи взяли внаем фруктовый сад, граничивший с задним фасадом проклятого строения. Для охраны они выпустили в сад собак, и те всю ночь выли волком среди деревьев и трусливо жались к стенам хозяйского дома, отчего пришлось в конце концов впустить их внутрь, да и что за нужда была охранять такое место, к которому ни стар, ни млад не решался после захода солнца даже приблизиться. Ничто не грозило глянцевитым золотистым пепинам{49}, когда они проглядывали в закатных лучах сквозь листву, отчего у детворы, расходившейся по домам из баллифермотской школы, текли слюнки. Как на утреннем солнышке, так и под таинственным покровом ночи они отвечали на алчные взоры застенчивой улыбкой. Не простые причуды воображения мешали лакомкам нарушить границы сада. Мик Дейли, будучи его временным владельцем, взял за обыкновение ночевать на чердаке над кухней и клялся неоднократно, что за те месяц-полтора дважды наблюдал одну и ту же сцену: меж искривленных стволов молча, приложив к губам палец, брела леди в капюшоне и свободном одеянии, за руку она вела ребенка, а тот улыбался и весело подскакивал на ходу. Однажды к ночи эти двое встретились вдове Крессвел на тропинке, которая вела через сад к задней двери; вдова упоминала об этой встрече, не подозревая дурного, пока не заметила, как переглядываются между собой слушатели.
— Вдова рассказывала мне много раз, — продолжала Салли, — как наткнулась на них при повороте тропы, там, где кучей растет ольха; как она остановилась, думая, что эта леди имеет право здесь ходить; но оба скрылись с глаз быстрее, чем тень от облака, — а ведь леди не то чтобы сильно торопилась, да и ребеночек все тянул ее за руку то туда, то сюда; а вдову эта леди будто и не заметила, даже головы не подняла, даром что та встала как вкопанная и почтительно с ней поздоровалась. А старик Далтон — помните старика Далтона, мисс Лили?
— Думаю, что да — он хромал и носил видавший виды черный парик?
— И вправду хромал, ну и память у вас! Это его лягнула одна из графских лошадей — он тогда служил на конюшне. Ему временами слышался шум, совсем как бывало, когда хозяин припозднится и зовет его или старого Оливера отпереть дверь. Случалось это в самые темные, безлюдные ночи. Внезапно у передней двери начинали как будто повизгивать и скрестись собаки, раздавался свист и кто-то легонько хлестал в окно плеткой — в точности как делал в свое время сам граф, упокой Господи его душу. Сперва разом уляжется ветер — будто затаит дыхание, после поднимется та самая возня, но в доме никто не откликается, и шум за окном стихает, и тогда ветер опять завоет: у-у-у, словно разом и смеется, и плачет, и ухает совой.
Слова замерли на устах у Салли, руки с вязаньем застыли в воздухе, миг старая служанка прислушивалась к воображаемым завываниям ветра, а затем возобновила рассказ:
— В ту самую ночь, когда графа настигла в Англии смерть, Далтон читал старому дворецкому Оливеру — а Далтон владел грамотой — письмо, которое днем пришло по почте. Там говорилось, чтобы Оливер привел дом в порядок, потому как хозяин заканчивает свои хлопоты и со дня на день возвращается — того и гляди, опередит письмо. Не дойдя еще до конца, они заслышали за окном страшный грохот, будто кто-то впопыхах трясет и старается открыть раму, и им обоим почудился снаружи громкий крик графа: «Впустите меня, впустите, впустите!» — «Это он», — говорит дворецкий. «Точно он, как Бог свят», — поддакнул ему Далтон, и оба поглядели в окошко. Они и зарадовались и перепугались — сами не знали отчего. У старого Оливера в ту пору ломило кости, так что открывать переднюю дверь пошел Далтон, крикнув: «Кто там?» Но в ответ — молчок. «Должно быть, хозяин подъехал к задней двери», — подумал Далтон, поспешил туда и снова спрашивает: «Кто там?» А снаружи опять ни звука. Тут Далтону стало не по себе; он не мешкая вернулся к передней двери, спрашивает: «Кто там, кто там?» Но все так же без толку. «Все равно открою-ка я дверь, — говорит себе Далтон, — не иначе как хозяину пришлось спасаться бегством». Ведь Далтон вместе с Оливером знали, за какими хлопотами граф ездил в Англию, и не удивлялись, что он решил схорониться. Далтон чуял притом что-то неладное и не переставая читал молитвы, но все же отодвинул засовы и отпер дверь. На улице не оказалось ни единой души — даже лошади, не говоря уж о человеке, — только мимо ног Далтона в дом проскочило неведомо что — размером эдак с собаку; оно юркнуло в дом так шустро, будто знало дорогу, — только это Далтон краем глаза и разглядел. Куда оно побежало — вверх ли, вниз, — он так и не узнал, однако в доме с той поры навсегда забыли о счастье и покое. У Далтона все нутро перевернуло — запирает дверь, а сам дрожит как осиновый лист. Вернулся он к дворецкому белый, как то письмо, что Оливер сжимал в руке. «Что это? Что это там?» — кричит дворецкий, хватает свой костыль, будто собирается отбиваться, и, глядя на Далтона, сам бледнеет не меньше его. «Хозяин приказал долго жить», — отвечает Далтон, и это была истинная правда.