Однако он напрасно взял грех на душу, пренебрегши столь откровенно своими служебными обязанностями: сегодня исполнение их было совершенно излишним. Во всех ближних кабачках, где обычно, невзирая ни на какие запреты, пили и веселились далеко за полночь, закрыв окна ставнями и наглухо заперев двери, теперь было так же тихо, как и на улице, на этом опустелом, обезлюдевшем пространстве с царившей здесь едва ли не кладбищенской тишиной и тем душным мраком, какой бывает только в склепах. Сегодня у него не возникла бы надобность будить караульных солдат в ратуше сообщением о драке или каком-либо другом бесчинстве, творимом на вверенном его бдительности участке, без чего обычно не проходила ни одна ночь.
В непроглядной тьме этой ненастной ночи жилые дома и храмы на главной площади Нового города{2} напоминали скорее безобразные могильные холмы, громоздившиеся один на другом, сливавшиеся в застывшую, нелепую груду. Казалось, в эти места, с Эммаусским монастырем посредине, вернулось языческое прошлое, когда властвовала, восседая на своем ужасном престоле, хмурая Морана{3} и тщетно пытались ее жертвы размыть своими слезами его гранитный пьедестал, тщетно сотрясали его проклятиями.
И казалось, что наступившая страшная ночь — родная сестра богини смерти. Должно быть, движимая безумной любовью к ней, она поклялась последовать ее примеру — остановить свободное течение жизни, опоить всех дурманом, растоптать всякую искру света. Пусть он горит лишь там, где уже побывала смерть, или там, куда спешит она, чтобы наложить свои руки на живую душу…
Видите, мерцает огонек? Может быть, это погребальные свечи горят над мертвым сердцем? Или робкое пламя дрожит в грешной руке, уронившей окровавленный кинжал, дымящийся пистолет или флакон, откуда накапан был яд в чашу врага, а не то и друга?
Но разве только кинжал и пистолет приносят смерть? И только ли с помощью яда можно отравить человека?
Нет, коварные речи глубже, чем сталь, и вернее, чем яд, проникают в людские сердца, разрушая их связь со всем сущим…
1
Этот одинокий огонек пробивался сквозь щель между шторами в эркере того дома, контуры которого вырисовывались на сплошном темном фоне гораздо отчетливее, чем контуры соседних с ним построек. Величественное здание располагалось неподалеку от церкви, именовавшейся тогда Эммаусской{4}, напротив бывшей резиденции иезуитов{5}, которые вот уже полтора столетия как обосновались в Праге с помощью Фердинанда II{6} — самого последовательного из всех их благожелателей[1], и приблизительно лет двадцать тому назад были вновь изгнаны из Праги Иосифом II — не менее решительным их противником.
Освещенный эркер, подобно красной борозде врезавшийся в мрачную пустоту ночи, отчетливо видный на темном фоне, как заметно кровавое пятно на черном саване, был частью спальни владелицы дома «У пяти колокольчиков». Так называли пражане этот дом по его примете — пяти колокольчикам, подвешенным к пяти звездам, украшавшим нимб святого Яна Непомуцкого{7}, который был изображен на фасаде более чем в человеческий рост. Колокольчики были отлиты из чистого серебра, когда Рим причислил его к лику святых, и с тех пор они нередко до слез трогали жителей соседних домов своим нежным перезвоном, проносившимся по площади с каждым дуновением ветерка, подобно нежданному привету из лучших миров; когда же открывались или закрывались с грохотом тяжелые, украшенные искусной резьбой ворота, на которых ухмылялись головки странных, нигде невиданных существ, в этом звоне можно было расслышать глумливое хихиканье притаившихся в колокольчиках насмешливых бесенят.
Дом «У пяти колокольчиков» был памятен своим происхождением: говорили, будто он заложен одновременно со знаменитой большой часовней тела Христова, которая стояла в центре площади, как раз напротив храма св. Игнатия. По указу императора Иосифа она была несколько лет тому назад закрыта; ныне же, невзирая на ее выдающуюся роль в истории чешского народа, а может быть, именно по этой причине[2], ее окончательно разрушили.
Желающих приобрести развалины не находилось, хотя они наверняка могли послужить материалом для нескольких построек, пражская магистратура только и смотрела, как бы сбыть их по дешевке, а то и попросту бесплатно отдать любому, кто согласится их вывезти и сравнять с землей место, где гордо, величественно высился этот храм в дни счастья и славы чешского народа.
1
Иезуиты в полной мере воспользовались его благосклонностью, воздвигнув на том месте, где прежде были двадцать четыре дома с садами и две церкви, огромное здание своей коллегии с семинарией. Они посвятили ее святому Франциску Ксаверию;{78} в честь его была пристроена на правом крыле часовня. Позже они возвели у левого крыла храм в честь святого Игнатия{79} — основателя их ордена. Его статую подняли над фронтоном, чтобы сияние золотого нимба было видно за пределами города. Однако это вызвало тогда жестокие споры с богословами, утверждавшими, что подобные почести приличествует оказывать лишь святой троице, богоматери, но ни в коем случае не рядовому святому. Из этой чрезвычайно богато отделанной комфортабельной резиденции их выставил в 1778 году Иосиф II, предписав, чтобы они, по примеру всех священнослужителей, нанимали себе квартиры в городе, для чего выделил специальные средства из казны, а желающие могли поступить в какой-нибудь из еще не закрытых монастырей. При несогласии ни с тем, ни с другим им предписывалось покинуть страну в определенный срок{80}. —
2
Сей достославный храм имел в плане вид восьмиконечной звезды, постройку венчала массивная прямоугольная башня. Вплоть до гуситских войн ежегодно, в первую пятницу после пасхи, здесь выставлялись на всеобщее обозрение драгоценности из королевского фонда и святые реликвии, для чего всякий раз делали специальную пристройку. Праздник неизменно привлекал в Прагу толпы богомольцев, причем не только со всех концов Чехии, но и из других славянских стран. Здесь были прочитаны утвержденные Базельским собором компактаты{81}, в которых провозглашалось на чешском, немецком, латинском и мадьярском языках, что те чехи и мораване, которые причащаются святых тайн под обоими видами, — есть верные дети церкви Христовой, а вовсе не еретики, как их именуют хулители. —