Яхим слушал вполуха, зато уж тем внимательнее разглядывал ее. Она была так хороша, произнося эти горячие и взволнованные речи, что он не мог постичь, как до сих пор не увидел, что Розичка красивее всех его возлюбленных, вместе взятых, что вообще ей нет равных в округе.
— Но поверь, про все про это я и думать не думала, когда входила в эту рощу, — взволнованно продолжала Розичка. — Я, правда, вспоминала о тебе, глядя на вашу скалу и слушая веселый щебет птиц, порхавших вокруг меня. И вспомнила, как ты подражал птицам, когда мы вместе пасли стадо. А нынче… Ведь с тобой никто не хочет водиться, все тебя ругают и вместо бранного слова говорят: «Ах ты Скалак!» А мне это горько слушать — ведь я-то знаю, что сердце у тебя все-таки доброе.
И Розичка расплакалась навзрыд. У Яхима тоже слезы навернулись на глаза — его растрогало, что Розичка так твердо верит в его доброе сердце. Он уж почти забыл, что оно у него вообще есть: ведь ничто не дрогнуло в его душе, когда, вернувшись в свою пещеру несколько недель тому назад, нашел он свою мать мертвой, лежащей на сырой земле. Но эти слезы что-то перевернули в нем — так непривычно было видеть, что кто-то обращается к нему с доверием и лаской. На душе у Яхима сделалось тоскливо.
— Я не хотела идти в церковь, чтобы люди не заметили моего настроения, — снова начала Розичка и смахнула слезу. — Решила побыть здесь, в лесу, в одиночестве. Тут посреди молитвы я и услышала стон, поглядела вокруг и нашла тебя. Ты упал не случайно и лежал не потому, что не мог подняться из-за болезни: ты расшибся в кровь оттого, что пьяный был, а не встал оттого, что не помнил ни себя, ни целого света. Не думай, что я тебя упрекаю, упаси боже. У каждого свои недостатки, а у меня их, пожалуй, больше, чем у кого-либо другого. Говорю тебе лишь потому, что никогда не испытывала я такой жалости, как в ту минуту, когда вдруг увидела тебя здесь. Вспомню порой, что без родного отца росла, мне тоже становится не по себе; мать захворает — и уже тревожусь, что и она может отправиться вслед за отцом. Но, суди меня бог, эта великая скорбь — ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, стоя над тобой. Что станет с этим человеком, если так все пойдет и дальше, подумала я с ужасом, ведь он будет хуже зверя. Чем тут помочь? Был бы у него достаток, не приходилось бы ему таскаться по кабакам, не сидел бы он там от зари до зари, не торчал бы на глазах у доступных девок и не ублажал бы их, чтобы других музыкантов в корчму не пускали. И люди бы иное о нем говорили — ведь лишь за бедность его и упрекают. Что нынче зовут распущенностью, тогда посчитали бы веселым нравом. Ведь я же вижу — маменькины сыночки из усадьбы в Подборах ничуть не лучше, только деньги все прикрывают, и никто не смеет дурного слова о них молвить. Разве не так?
Яхим так глубоко задумался, что даже ничего ей не ответил.
— Хоть ты и не соглашаешься, я все равно знаю, что это правда. Но как сделать, чтобы ты на чем-то остановился? Вот попалась бы ему девушка из зажиточной семьи, пришло мне в голову, вот если бы она его полюбила! Но, перебрав по памяти всех невест, я не нашла ни одной, что взяла бы мужа только по любви и не думала о богатстве. А если бы и выискалась такая белая ворона, то все равно вряд ли бы посмела: друзья и знакомые осудили бы ее за это. Лишь одна из тысячи смеет делать то, что ей подскажет сердце, не боясь запретов. «Не многим так повезло, как мне, — раздумывала я дальше, — меня никто не смеет принуждать, никто не в силах запретить мне». И тут все сразу встало на свои места. Меня словно озарило: видно, всевышний направил мой шаг к тому месту, где ты лежал, всеми брошенный; знать, хотел он, чтобы увидела я тебя во всей нищете и унижении, чтобы тебя взяла и с тобой свое состояние разделила. Я умыла тебя, чтобы ты проснулся, чтобы можно было спросить, не противна ли я тебе, не посватался ли ты к другой, согласен ли ты, чтобы мы стали мужем и женою.
Яхим хотел было сказать что-нибудь, но растерялся. Впервые в жизни он встретил человека, кто ставил его выше самого себя. Это было для него настолько же ново, насколько и досадно; он охотно избежал бы этого, а над услышанным посмеялся. Но столь чистосердечное признание подавило в нем все грубые и низкие мысли. Он молча сжал девичью руку, и она ласково ответила на его рукопожатие — оно сказало ей больше, чем любые слова.