И Собеслав, преисполненный гордости, как Цезарь, который уже позабыл счет собственным победам, ушел из дому. Будучи в упоении от самого себя, он не обратил внимания на то, что Павлик не подал ему ни шляпы, ни трости и не распахнул перед ним дверь, как это делал обычно.
Недвижимо стоял юноша на том же месте, где хозяин втолковывал ему, что ни богатство, ни происхождение еще не делают человека знаменитым. Он становится им только благодаря своему уму и делам.
Собеслав не заметил, что после той беседы Павлик стал разговаривать меньше обыкновенного. Правда, для этого не было и времени. Пришли святки, а с ними пора танцевальных вечеров. Собеслав был избран председателем кружка молодых людей, поклявшихся, что на балы к ним будут приглашены только самые красивые и богатые девушки. Каждому было ясно, что слово надо держать, — все кинулись приглашать именно таких девушек. Если Собеслав отсутствовал, то это означало, что он брался выполнить самую трудную миссию, когда друзья сомневались в успехе, опасаясь, что вместо почтительного согласия встретят иронический отказ.
Но Собеслав преодолевал все преграды. Когда он являлся в какой-нибудь дом в своих светло-коричневых перчатках, в белом галстуке, перед ним смирялись гордость и тщеславие, широко распахивались все двери; у него почтительно принимали красивый билет, помещая отдельно на изящном столике, стоящем между окон и предназначенном именно для таких пригласительных билетов, чтобы он сразу бросился в глаза соперницам, менее прославленным и известным.
Всеми согласно признавалось, что пану Собеславу Врбику невозможно ответить отказом; он сознавал это и, хотя считал себя выше ничтожного света и бледнел, видя его праздность, однако он ни на кого не прикрикнул, когда ему об этом напоминали, как будто и в самом деле радовался своим успехам. Ему хотелось, чтобы дядя гордился им, не требуя от него никаких блестящих и славных дел. Он до сих пор не решался написать дяде задуманное письмо. У него было, как уже говорилось, много других обязанностей, и он теперь редко возвращался домой раньше полуночи.
Павлик каждый день ожидал его со спичками в руках в дверях маленькой передней возле трактира, где обычно сидел экспедитор почтовой кареты, записывая при свете сальной свечи в замусоленную тетрадь завтрашних пассажиров, после чего начинал перелистывать не менее замусоленную печатную книгу, изданную на бумаге такой же грубой, как и тетрадь.
Иногда он отрывался от книги, смотрел на Павлика и, одобрительно похлопывая по крышке переплета, восторженно говорил:
— Вот это книга!
Прежде юноша обращал мало внимания на его слова, отвечая ему широкой и приветливой улыбкой и глядя на него рассеянным взглядом. Но после беседы с Собеславом все пошло по-другому.
— О чем же написано в этой книге? — пытливо спрашивал Павлик.
Экспедитор с радостью удовлетворял его просьбу и принимался рассказывать содержание.
В то время большим успехом пользовались так называемые рыцарские романы, повествующие обычно о приключениях какого-нибудь благородного молодого человека, воспылавшего любовью к отечеству, религии или прекрасной даме и отправлявшегося в далекие края защищать идеалы правды, любви, терпя во имя своих идеалов всевозможные муки, тюрьму, а иногда жертвуя своей жизнью.
Павлик слушал его как зачарованный, хотя часто и не мог уследить за ходом повествования и уразуметь, о чем говорится, так как многого, о чем говорилось в книге, он попросту не знал.
Но всякий раз, когда речь шла о славных воинах, в жилах которых текла крестьянская кровь, или о детях палачей, изменников, просто врагов, стремящихся смыть вину отцов, казалось ему, что из книги доносятся к нему те же слова, произнесенные устами Собеслава и запавшие ему в сердце, а именно — что знаменитым может стать каждый, даже самый бедный, самый ничтожный, самый отверженный из людей.
И в темной закопченной комнате, наполненной просачивающимся из трактира табачным дымом и чадом плохих керосиновых ламп, засиял вдруг перед Павликом свет утренней зари, из розовых недр которой вливалось в его душу что-то до сих пор ему неведомое, неясное, проникая тысячью золотых лучей в его затуманенный взгляд и дремлющий мозг, в его сердце, трепещущее от какого-то невыразимо сладостного предчувствия.
Так прошла зима; небо поголубело, солнце улыбалось неожиданно светлой и смелой улыбкой, будто замышляло в нынешнем году одарить и удивить людей какой-то необыкновенной радостью. Потеплевший прозрачный воздух наполнился весенним ароматом, а пражские улицы — букетиками фиалок в руках босоногих, бледных детей, и каждый тянулся к этим цветам с такой страстной надеждой, словно они обещали нечто еще более прекрасное, чем приход весны.