Однако же все позволяли себе выразить лишь безмолвное негодование, не осмеливаясь перевести его на язык слов, ибо ни один не был вполне уверен, что ему не придется прибегнуть к помощи господина комиссара; отсюда следовало общее правило ни в каком случае не раздражать его, так что волей-неволей приходилось терпеливо сносить все его странности.
Как ему было не заметить, что происходит с людьми и какие чувства вызывает он у них своим поведением, как не понять трусливой подоплеки их снисходительности к его выходкам, как не ощутить желания зайти еще дальше в своих чудачествах, дабы до конца исчерпать меру их долготерпения, подогреваемого раболепным страхом или эгоистическим расчетом? Выражение тонкой иронии на его лице, казалось, свидетельствовало о том, что в душе он постоянно над чем-то посмеивался или издевался.
Едва сойдясь с кем-либо поближе, он не только начинал, не дожидаясь позволения, говорить «ты», но тут же без приглашения являлся с визитом. Он имел обыкновение не придерживаться отведенного для визитов часа или дня и входить в гостиную не как подобает гостю — в парадные двери, но проникать в дом через какие-нибудь другие двери, точно он был уже своим человеком, как он вел себя в тот раз со мною.
К немалому испугу своих друзей, он являлся перед ними неожиданно именно тогда, когда они, по-утреннему небрежно одетые, усаживались завтракать или когда, отдав распоряжение прислуге говорить, что их нет дома, готовились занять место за столом, где уже стояло особенное лакомство, коим они ни с кем не намерены были делиться.
Ему и в голову не приходило извиниться либо каким-то образом объяснить причину своего внезапного и не всегда желанного появления в минуту, мягко говоря, не совсем подходящую; он позволял себе несравненно больше. Не ограничиваясь тщательным разглядыванием всего, что лежало или стояло перед ним, он непременно заглядывал в полуоткрытый шкаф или незапертый ящик стола, открыто выражая, по своему обыкновению, неудовольствие по поводу беспорядка, который он там находил. Ни пожелтевшая салфетка, ни треснутая чашка или тарелка, ни разбитый стакан или погнутая вилка — ничто не ускользало от его внимания. Он сразу все видел, все замечал и тут же ставил на вид тому человеку, в чьем ведении находился предмет, не отвечающий своему назначению; будь то хозяин, хозяйка, их дочка либо их кухарка или служанка, — каждый должен был покорно снести его непрошеную проверку и выслушать его нелицеприятную и, надо отдать ему справедливость, всегда обоснованную критику.
Много рассказывалось — и в шутку, и всерьез — о том, что во многих домах, хозяева которых прежде имели привычку предаваться в тиши своих спален блаженному ничегонеделанию, не заботясь, как они выглядят, теперь, не будучи ограждены от его нечаянных проверок и колких замечаний, становились безукоризненно опрятными, примерными и благонравными во всех отношениях.
Комиссар полиции, циничный с равными себе, высокомерный по отношению к вышестоящим, совсем иным бывал с подчиненными или же с людьми бедными. Сарказм уступал место юмору; он никогда не ждал, когда его станут просить о помощи, никогда не притворялся, будто не понимает, чего от него хотят, но тотчас угадывал, какая нужда привела к нему бедняка; последний обыкновенно мог быть уверен, что дело его будет решено положительным образом и без проволочек.
— Он-то уж знает, чего добивается. Он жаждет сделаться популярным, — говорили о нем. — Благосклонность малых мира сего — до крайности полезная вещь.
На масленой неделе он непременно являлся на праздник к лавочникам, извозчикам, гончарам и прочему простому люду, куда его всякий раз приглашали весьма торжественно. Побалагурив с выборными, которые, удостоившись столь высокой чести, прямо сияли от счастья, он удалялся, не преминув добавить:
— Коль будет у вас в чем нужда, милости прошу; вы знаете, где меня найти.
Случалось, что за один вечер он успевал побывать в пяти, а то и в десяти местах сразу — на торжествах в известных пражских трактирах «У Петрачка», «У Розваржила», «У Лейбла» и прочих, вследствие чего на посещение бала у господина полицмейстера, губернатора или иного сановного лица (а в конце масленой нередко случалось, что несколько балов давались в одну ночь) у него оставалось всего несколько минут для того лишь, чтобы показаться и отдать поклон, который, как утверждали очевидцы, никогда не был чрезмерно низким.