Не помню уж, как я очутилась в театре, где господин комиссар усадил меня в одной из лож второго яруса. Наказав непрерывно кланяющейся ему распорядительнице, чтобы она присмотрела за мной в его отсутствие, он удалился, и более во все время действия я его возле себя не видела. Зато я замечала его фигуру то в партере, то на галерке, то в ложе, где сидели элегантные дамы, которых он, судя по их безудержному смеху и оживленному помахиванию вееров, развлекал наилучшим образом.
Я замечала его только потому, что он беспрестанно мелькал перед моими глазами. Мысли же мои устремлялись к сцене, но не туда, где сменяли друг друга пестрые картины, а к передней ее части, к будке суфлера, откуда по временам долетал до меня его голос, — он, верно, и не предполагал, какие тучи собирались над его головой. Сердце мое, исполненное участия и страха, болезненно сжималось. Кто мог бы его предупредить и каким образом? В моей романтической головке одно за другим возникали всевозможные подходящие к данному случаю способы, о которых я знала из книг, но, не находя ни одного из них осуществимым, я наконец подумала, что сию щекотливую миссию могла бы взять на себя распорядительница.
И когда она в антракте в очередной раз просунула голову в мою ложу, любезно осведомляясь, не угодно ли мне чего, я робко спросила, нельзя ли мне из этой ложи попасть на сцену.
Она с готовностью ответила, что дело это несложное, но попасть туда во время представления совершенно невозможно, потому как ни одному постороннему человеку нельзя появиться на сцене без особого разрешения дирекции, кроме разве что театрального лекаря и господина комиссара.
Стало быть, господин комиссар имеет доступ и на сцену! Это совершенно разрушало мои намерения, ибо я твердо была убеждена, что он немедленно догадается, зачем там появился бы посланный мной человек.
На моем лице, верно, отразились мои чувства, потому что распорядительница участливо спросила, что со мной.
— Со мной все в порядке, — ответила я печально, — вот только очень жаль, что никто не сможет предупредить суфлера о грозящей ему опасности.
— Какая же опасность может ему грозить? — сказала она, снисходительно улыбаясь моему детскому неразумию.
Я вспыхнула, оскорбленная ее тоном.
— Разве никто не может приказать арестовать его? — с раздражением возразила я ей.
Она снова хотела было улыбнуться, но на сей раз улыбки не получилось.
— Кому может прийти в голову приказать арестовать нашего суфлера, человека вполне порядочного и благоразумного? — ответила она несколько неуверенно.
— Разве у него не может быть тайного недруга, который мог бы его оклеветать? — говорила я, припоминая в эту минуту многие прочитанные мною рассказы, в которых происходило нечто подобное.
Распорядительница в ответ на это посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом. Верно, и ей пришли на память пьесы с подобным сюжетом.
— У нашего суфлера, разумеется, нет ни единого недруга, — произнесла она робко, почти боязливо, глядя на меня все тем же испытующим взором.
Раздосадованная ее недоверием к моим словам, я умолкла, опасаясь сказать больше, чем это было уместно и прилично случаю, после чего распорядительница весьма быстро удалилась и ко мне уже не возвращалась.
Когда занавес опустился в последний раз, ко мне подошел господин комиссар с тем, чтобы проводить меня домой. Однако он тщетно предпринимал попытки узнать, понравилась ли мне пьеса и какой эпизод произвел на меня особенно сильное впечатление, — я не могла дать ему сколько-нибудь вразумительного ответа.
— Придется мне спросить у распорядительницы, были ли открыты твои глаза, когда она заходила к тебе. Сдается мне, что ты проспала всю пьесу, — резко оборвал он мой лепет.
Однако, отправясь на поиски распорядительницы, он узнал, что она внезапно почувствовала себя плохо и ушла домой.
Господин комиссар повел меня к буфету, где купил мне кусок шоколадного торта.
— Я полагаю, что подобные вещи более отвечают твоему вкусу, нежели искусство и поэзия, — прибавил он обидным тоном, по всей видимости, твердо решив, что никогда больше не возьмет меня с собой в театр.