Торт я принесла домой нетронутым, разумеется, никому не сказав, за что он был мне пожалован, и до поздней ночи проплакала из-за того, что господин комиссар обошелся со мной, как с малым ребенком, не умеющим думать ни о чем ином, кроме как о лакомствах.
На другой день по Праге поползли таинственные слухи о том, что суфлер сразу после представления был неожиданно взят в полицию, в его квартире произведен тщательный обыск, — искали запрещенные сочинения, которые он доставал кое-кому из-за границы; правда, прямых улик против него обыкновенно не находилось. Не могли уличить его и на сей раз, хотя у полиции, по ее мнению, все нити были в руках. В квартире его не нашли ничего предосудительного и поговаривали, будто он был кем-то предупрежден.
Я долго тешила себя мыслью, что именно я и была тем человеком, который спас его от ареста. Я думала, что после разговора со мной распорядительница сразу поспешила к нему на квартиру, где супруга или дети немедленно убрали все, что могло скомпрометировать главу семьи. Сознание своей высокой миссии позволило мне стать выше шоколадного торта, в столь обидной форме преподнесенного мне господином комиссаром; более того, торт стал для меня предметом, с коим связаны были мучительно сладостные воспоминания, полные романтической таинственности.
Могла ли я отказаться от предложения господина комиссара описать нашу воскресную прогулку, в окрестностях Шарки и не попытаться наконец доказать ему, что я вовсе не такая уж ограниченная, легкомысленная и недалекая, как он полагал? Мысль эта была для меня невыносима и унизительна, хоть я и не хотела в этом себе признаваться. Я настроила на самый высокий лад струны своей лиры, вспоминая все подробности дня, проведенного в прекрасных долинах Шарки, куда семья наша, по обыкновению того времени, отправилась в сопровождении большого общества.
Я проходила по цветущим белым, точно в снег одетым, садам, я вдыхала аромат лугов, покрытых серебряной сетью журчащих ручейков, я слушала ликующее пение жаворонков над колосящимися хлебами, я останавливалась, пораженная, перед скалистыми утесами, подобными воротам, ведущим в неведомые подземные царства. Какая прелестная череда картин, сколько мыслей они рождали! При виде скошенных лугов я испытывала скорбь, сознавая, что все земное не вечно, но весна, возвращающаяся каждый раз в своем новом блеске, была порукой бессмертия всего истинно прекрасного в непрестанном самообновлении жизни. Я не сомневалась, что этот богатейший, великолепнейший материал послужит мне для создания истинного шедевра!
Я села за свое сочинение, исполненная того священного трепета, той веры в силу своего вдохновения, того неколебимого убеждения, что я буду правильно понята даже в том случае, если искусное перо не будет поспевать за стремительным полетом моей мысли, — словом, испытывала чувства, кои свойственны любому юному поэту, впервые создающему свое творение. Но со мной случилось то же, что и с большинством из них. Священный огонь был охлажден холодным душем, вера в свои силы сломлена в один миг, подобно тоненькой тростиночке, а убеждение, что я должна быть понята вследствие одной лишь искренности моих чувств, обернулось язвительной насмешкой над моими намерениями.
С блаженным сознанием блестяще исполненной задачи я сложила свое письмо, запечатала его и отослала.
Какое, однако, постигло меня разочарование! Уже на следующий день, с улыбкой отдавая честь, полицейский вручил мне большой запечатанный пакет. В нем я нашла свое собственное письмо, на полях которого красными чернилами рукою господина комиссара было отмечено, какое впечатление произвело на него то или иное место моего сочинения.
Критика его, хотя и справедливая во всех отношениях, была в полном смысле слова беспощадной, убийственной. Один он был способен на такое. И вместе с тем лишь он способен был уделить столько внимания, времени письму безвестной девочки, еще полуребенка. Он изучил его слово за словом, предложение за предложением, мысль за мыслью, и главное его суждение заключено было в словах «полная сумятица».
Подле моих описаний природы было приписано: «мелко», «незначительно», «по-детски», мои рассуждения о смысле жизни были оценены им как «безмерно смешные», а мои идеалы о лучшем будущем человечества были провозглашены «в высшей степени нелепыми», и так далее.
На листке, приложенном к моему письму, стояло: «Благодарю тебя за веселые минуты, доставленные мне твоей фантазией. Я до упаду смеялся твоим тирадам, дифирамбам, гимнам. Никогда бы не сказал, что в твоей голове может гнездиться нечто подобное; при этом меня радовало, что твой мозг оказался в состоянии вместить все это нагромождение глупостей. К сочинительству надобно иметь определенный талант, а поскольку я его в тебе обнаружил, я вполне доволен твоим письмом, более того — я поражен. Я пригласил к себе на воскресенье гостей; среди них будут и твои родители. Мне хотелось бы также видеть и тебя».