У меня, разумеется, не было большой охоты принять это приглашение, я опасалась нового каскада замечаний, которые окажутся еще более меткими и язвительными, нежели насмешки, содержавшиеся в письме. Однако родители были неумолимы. Укоряя меня в бесчувственности, они твердили, что я должна быть благодарной господину комиссару за его советы, так что в воскресенье вечером я вынуждена была отправиться вместе с ними.
При бывшем полицейском управлении у господина комиссара была маленькая квартирка, вход в которую вел с Бартоломейской улицы. Поскольку квартира тесно примыкала к большому залу, где совершались все официальные заседания, недостаток места ни в коей мере не смущал господина комиссара, ибо он, ничтоже сумняшеся, использовал сию залу в качестве собственной гостиной. Хотя свет, озарявший собравшихся к нему гостей, несомненно, был виден снаружи сквозь плотные портьеры на окнах, начальник полиции делал вид, что ему это вовсе безразлично, и, соответственно, никто другой в целом учреждении не смел обращать на это внимание.
И сегодня зал заседаний сверкал в сиянье восковых свечей и многочисленное общество окружало обтянутый зеленым сукном большой стол; разумеется, сегодня он был покрыт отсвечивающим, как серебро, дамастом и на нем были расставлены всевозможные яства, обилием и изысканностью которых господин комиссар любил поражать своих гостей.
Однако, вопреки моим опасениям, ядовитые стрелы его остроумия не коснулись моих ушей.
— Так ты, стало быть, не сердишься? — приветствовал он меня. — Признаюсь, и тут ты показала себя разумнее, чем я мог предполагать.
С этими словами он взял меня за руку и, оставив всех своих гостей, повел меня в глубину зала, где отворил передо мной скрытую в стене потайную дверцу. Я вошла вместе с ним в узкую комнату; единственной мебелью в ней, кроме нескольких стульев, служил длинный стол, на котором громоздились горы книг, большей частью в превосходных переплетах.
Это были, как я узнала впоследствии, экземпляры всех запрещенных в Австрии поэтических книг, хранившихся в полиции, дабы лучше контролировать книжные лавки.
— Мне кажется, я приготовил тебе лакомство, которое придется тебе по вкусу более, нежели кусок шоколадного торта, — сказал он, придвигая к столу один из стульев.
Стало быть, он помнил о шоколадном торте и, без сомнения, сознавал, как больно ранил он тогда мое сердце. Теперь он пролил на эту рану бальзам, и какой бальзам!
Опустившись на поданный мне стул, я набросилась на книги, подобно изголодавшемуся путнику, который после долгих блужданий с жадностью набрасывается на первый кусок хлеба, поданный ему милосердной рукой.
— Ах, здесь и Фрейлиграт, и Гервег, а вот Гейбл, Рюккерт, Платтен, Грюн, Гейне!{70} — воскликнула я, забыв при виде открывшихся мне сокровищ о своем обычном смущении в присутствии господина комиссара и обо всех колкостях, коими он осыпал меня в своем письме.
Голова моя пошла кругом от радостной неожиданности, я не могла решиться, какое же из массы прекрасных изданий, украшенных дорогими гравюрами, выбрать, чтобы погрузиться в чтение всей своей страждущей душой.
— Тебе известны эти книги? — удивился господин комиссар.
— Нет, я ни одной из них не знаю, но я встречала иногда в журналах стихи некоторых поэтов, чьи имена вижу здесь на переплетах.
— Для девицы более чем достаточно, ежели она запомнила имя поэта, стихи которого прочла, — произнес господин комиссар с неподдельным чувством. — Быть может, со временем из тебя что-нибудь и выйдет? Ну, будущее покажет. Если тебе так понравились стихи этих поэтов, то тебе, верно, приятно будет познакомиться и с другими их творениями.
— Жаль только, что невозможно прочитать их все, — со вздохом согласилась я с ним, глядя на горы книг перед собою. Однако про себя я подумала, что, пожалуй, справилась бы с ними, и довольно быстро, когда бы мне было позволено чаще брать их в руки.
Господин комиссар улыбнулся, как бы угадывая мои мысли; да он, верно, и угадал их со свойственной ему проницательностью.
— Я решил, что если ты проявишь довольно ума, чтобы не обидеться на мое письмо, если окажется, что ты способна воспринять доброе слово и совет, то каждый четверг в пять часов ты будешь приходить ко мне, а я буду препровождать тебя сюда — разумеется, в том случае, ежели у тебя не пропадет охота к чтению и ты, подобно своим подругам, не предпочтешь ему прогулку по Стромовке{71}.