Как часто в те минуты смотрела я на него с недоумением, припоминая, с каким хладнокровием приказал он тогда, перед витриной книжного магазина Бороша, арестовать суфлера, который был подозреваем единственно в том, что распространял среди населения и продавал те самые книги, в коих ныне господин комиссар находил так много достойного внимания и которые с таким явным удовольствием рассматривал.
Я начала, хотя вначале и смутно, догадываться, сколь разноречивые чувства обуревают его, какая борьба происходит в его душе, и, быть может, то, что людям представляется неуемным озорством баловня великих мира сего, тайные помыслы коих хорошо, ему известны, на самом деле было не чем иным, как горькой насмешкой над собственной своей персоной, чьи поступки и образ мыслей разительно несходны меж собой.
Несомненно, я почерпнула бы бесконечно много для всей своей последующей жизни, если бы имела счастье и далее пользоваться покровительством этого человека, обладавшего редкой проницательностью и непредвзятостью суждений, который, смеясь над предрассудками, решительно объявил им войну, если бы я могла и далее черпать из щедрого источника его поучений. Однако сие счастливое время, продлившись не более полугода, совершенно неожиданно окончилось.
Придя однажды к господину комиссару, по обыкновению, в четверг вечером, я встретила его в прихожей, где он очень оживленно беседовал с господином весьма внушительной наружности.
— Вот моя новая дочь, ваше сиятельство, — сказал он ему и кивнул мне, чтобы я подошла блинке.
Неизвестный господин благосклонно улыбнулся мне, я поклонилась.
— Надолго ли она задержится у вас? Я слышал, будто что ни день вы избираете новую, — бросил он небрежно. Но тут его взгляд со вниманием остановился на противоположной стене.
— Ах, какой у вас прелестный столик с трубками! Я даже отсюда вижу несколько редчайших экземпляров. Мне хотелось бы рассмотреть их поближе. Стоит взглянуть, чему посвящает свой досуг господин комиссар. Однако что это?
С этими словами незнакомый господин подошел к столику и, взяв с него одну трубку, с недоумением и, как мне показалось, с упреком и даже, более того, с осуждением протянул ее комиссару.
— На ней изображен один из тех молодцов, которые меня всегда весьма занимали, это польский повстанец{74}, — холодно ответил ему комиссар.
— Но помилуйте! Ведь эти рисунки на трубках строго-настрого запрещены, а тот, у кого их найдут, подлежит суровому наказанию! Вы же, лицо официальное, держите подобную вещь в прихожей, где она выставлена на всеобщее обозрение и обсуждение. Эдак люди по всем углам начнут шептаться, что вы тайный революционер!
— Кто знает, быть может, так оно и есть, — улыбнулся в ответ комиссар с обычной своей дерзостью. — Очень может быть, что я таков или по крайней мере имею к тому предрасположение. Как знать? В качестве комиссара полиции я полагаю все возможным и не верю никому, даже самому себе.
— Однако вы опасный человек, — резко оборвал его важный господин и, небрежно поставив повстанца туда, откуда он его взял, поскольку господин комиссар не спешил избавить его от этого труда, быстро направился к двери.
— Знаешь ли, кто это был? — спросил господин комиссар, возвратясь с лестницы, куда он провожал своего гостя.
Я покачала головой.
— Это министр Коловрат{75}. Известно ли тебе, что такое министр?
— Вероятно, это первый советник государя.
В этот миг двери снова растворились. Вошел слуга в богатой ливрее, неся в руках какой-то весьма высокий предмет.
— Его сиятельство просят засвидетельствовать почтение вашей супруге, — сказал он, — и присылают ей маленький памятный подарок, который они специально привезли в своей карете.
Это был большой серебряный самовар, который он и поставил на стол.
В раздумье остановился господин комиссар перед сим драгоценным подарком.