Церемония возложения короны на чешскую королеву проходила с еще большим великолепием, хотя теперь денег и не раздавали, ибо королева не имела права выпускать их, — и никто не был награжден орденом святого Вацлава, так как королева не подтверждает присягой земских свобод. Не только новая аббатиса приняла участие в коронационной церемонии, — другие высокопоставленные дамы тоже имели определенные обязанности, разумеется, не столь важные. Супруга канцлера, например, надела на голову аббатисы ее княжеский венец — дело происходило в часовне св. Вацлава, где благородные дамы ожидали выхода королевы, — а супруга министра двора помогала у главного алтаря при миропомазании, супруга гофмейстера положила королеве на темя подушечку, на которую затем была водружена корона, и так далее. Кто же из сановников еще не был женат или уже овдовел, те просили самых знатных дам из своей родни занять в сей торжественный день место супруги. А на званом обеде дамы сидели за отдельным столом, и подавали им сразу же после короля и королевы; король сам поднял тост в честь дам, и в ответ одна из них от лица всех выразила ему глубочайшую признательность. Тосты сопровождались орудийными выстрелами, и, таким образом, в продолжение всего пиршества на Петржине гремели пушки.
Между двумя коронациями, как раз в праздник рождества девы Марии{22}, принцесса — дочь августейшей четы — была провозглашена в храме всех святых попечительницей института благородных девиц, а вместе с тем к ней переходили права и привилегии прежних княгинь-аббатис прославленного первого монастыря Чехии. Через день ей предстояло увенчать короной чело матери.
Вторая половина этого знаменательного для принцессы дня была отведена на осуществление плана хозяйки дома «У пяти колокольчиков» — плана, получившего самое решительное одобрение на собрании членов Общества пресвятого сердца Иисуса. Как было задумано, так и исполнено. Образ девы Марии, написанный прекрасным художником по сохранившейся копии с оригинала, сыгравшего столь важную роль в решающей для католиков битве, был вставлен в дорогую раму и предназначен в дар юной эрцгерцогине. Но вначале его следовало торжественно доставить в белогорский храм и там соответствующим образом освятить.
Сам архиепископ вдруг удивил всех дам — членов Общества: он милостиво вызвался совершить упомянутый обряд, склонить эрцгерцогиню к посещению храма и в соответствующей случаю речи восхвалить дар. Разумеется, это было принято с всеобщим восторгом. Ведь князь церкви проявил не только свое уважение к Обществу, но и показывал, что он вполне согласен с его деятельностью, чем значительно помог его членам не только в настоящем, но и в будущем. Лишь немногим было известно, что архиепископ вынес столь благоприятное решение после двухчасовой аудиенции, которую он дал пани Неповольной перед прибытием императора.
Весть, что архиепископ объявил себя как бы покровителем нового религиозного общества, вызвала всеобщее желание записаться в него; целый день двери дома пани Неповольной так часто открывались и закрывались, что спрятавшиеся в колокольчиках бесенята хохотали, не переставая. Хозяйка дома принимала гостей весьма любезно, со всем известной улыбкой на устах. Да и как было не улыбаться? Ведь люди почуяли, откуда ветер дует, и старались своевременно принять меры, чтобы не отстать от других и не оказаться под ударом. Но особенно спешили засвидетельствовать свою готовность, свое умение приспособиться к новым обстоятельствам все те, кто прежде открыто выражал приверженность существующему режиму; теперь же они наперебой посылали своих жен на Скотный рынок в дом «У пяти колокольчиков». Заявить пани Неповольной о своем намерении вступить в Общество, создательницей и душой которого она, как известно, была, приравнивалось в то время к политическому шагу, означавшему решительное причисление всей семьи к тому цвету, к тому девизу и к тем идеям, которые в царствование Иосифа II были отодвинуты в тень, а теперь выступали на первый план, в свою очередь вытесняя и подавляя все то, что раньше навязывалось насильно. Сразу же после кончины Иосифа II знамя этих идей было поднято весьма высоко, развернуто смело, а пора безвременья, когда всяк задавался вопросом: что-то теперь будет? — ловко была использована для того, чтобы привлечь внимание общества к знамени, торжественно реявшему на виду у всех. Пораженная и одурманенная этой картиной публика сразу перестала задавать какие бы то ни было вопросы, считая победу этого знамени уже свершившейся. Люди мыслящие — а их было меньшинство, — досадливо хмурясь, полагали, что, по-видимому, ничего другого не остается, как приспособиться к новым обстоятельствам и хотя бы только с виду и лишь на время уступить поле деятельности силам, скрывавшимся за женским религиозным обществом.