Клемент слушал брата, глубоко страдая.
— Что скажет мать, узнав, что с тобой происходит, — сказал он не резко, но с такой глубокой грустью, что Леокад опять опустил глаза. — Как скрыть это от нее хотя бы на некоторое время? Сейчас она чувствует себя плохо, ослабела, и, доведись ей только узнать, в кого ты влюблен, она не переживет этого. Итак, скоро предстоит нам засыпать могильной землей ее бедное сердце — оно мало годилось для этой жизни. Бедная, бедная наша мать! Видно, недостаточно того, что ты не знала радостей, что рушились все твои мечты, — тебя ждут новые испытания и разочарования, еще более чувствительные. И ты, несчастный брат мой, научился бы ненавидеть, если бы был со мной, когда рано утром она, полубезумная, выбежала из дому, не накинув даже платка на голову, и устремилась к городским воротам, где стоял на холме, возвышаясь чуть не до самого холодного пасмурного неба, ужасный голый столб. Не понимая, что с ней происходит, почему она выбежала из дому, плачет, ломает руки, я вцепился ей в юбку и побежал тоже, а она даже не заметила, что тащит за собой одного из своих сыновей. Мое внимание скоро переключилось — с ее огорченного, посинелого лица я перевел взгляд на процессию, двигавшуюся к городским воротам нам наперерез. Под глухую дробь обтянутых черным сукном барабанов и пронзительный звон погребального колокола, услышанного мною впервые, священники и солдаты вели мимо нас к столбу закованного в цепи старика; его серебряные седины развевались, бледное лицо было исполнено скорби. «Что такое с ним делают?» — вырвалось у меня. «Они хотят убить его», — проговорила мать сведенными от ужаса устами. «В чем его вина?» — «Не хотел, чтобы мучали голодом и побоями бедняков». — «И ты позволяешь убить его?» — вскричал я вне себя от гнева, воображая, что ее власть и здесь такова же, как дома над нами. Вдруг я вспомнил, что в драках с ровесниками обычно выхожу победителем, и, не долго размышляя, рванулся вперед в надежде оказать помощь старику, чей взгляд перевернул мое маленькое сердце. Впервые в жизни я почувствовал сильный гнев, и это преждевременно сделало меня мужчиной. Какие-то люди удержали меня и привели к матери, она тотчас же осушила слезы, с несвойственной ей до этого силой подняла меня к себе на плечи, чтобы искавшие ее в толпе глаза старика остановились и на мне. И он увидел меня, он узнал во мне ее сына, на которого она ему указывала как на будущего защитника тех, за чьи святые права он умирал. Он понял, поднял руки в оковах и, сделав в воздухе крест, благословил нас. Никогда не забуду улыбку на его благородном лице, я вижу ее, как сейчас, и иногда по целым дням не вижу ничего другого… Потом мать не раз говорила, что своей детской горячностью я ей жизнь спас, иначе она впала бы в отчаяние от тех несправедливостей, которые люди допускают по отношению друг к другу, а теперь в ней пробудилась надежда: когда вырастут ее сыновья, они положат этому конец. Она принесла своих сыновей в дар отчизне, как это сделала Корнелия, мать Гракхов{32}. Мы с тобой поддерживали в ней эту веру, обещали поступать так же, как поступали в былые времена Ян Гус и Иероним Пражский{33}, и она, конечно, не предполагала, что один из нас способен колебаться, как это случалось с Иеронимом.
Леокад побледнел как мертвец.
— Остановись, брат, хотя бы только на сегодня остановись, если не хочешь совершенно уничтожить меня в моих собственных глазах! — вскричал он с такой мольбой в голосе, что Клемент почувствовал сострадание к нему и замолчал, отложив спор на будущее.
Молча дошли молодые люди до городских ворот, молча миновали Страговский монастырь, но едва они вышли на Оструговую улицу, как остановились пораженные.
Впереди над затянутыми вечерним сумерком холмами взошла полная луна, будто и она пожелала внести свою лепту во всеобщее торжество. Но что это так ярко светит невдалеке? Похоже, другая луна поднялась из белого тумана над Влтавой?
Нет, то не луна. Золотой нимб святого Игнатия вызывающе ярко сиял во мгле, отражая лунный свет. Братья отвернулись — Клемент с раздражением, гневно, а Леокаду почудилось, будто острый нож коснулся его сердца. Торопливо спустившись по крутой лестнице, они подошли к дому, выходившему фасадом на Оструговую.