Никогда еще не ощущала Ксавера такого острого недовольства собой, жгучего стыда, недоверия к себе. Минуло всего несколько часов, как, уверенная в своих неоспоримых достоинствах, она хотела царить, заключила договор с самим богом и, посвящая ему свою молодость и красоту, с гордой самонадеянностью упрекала его, зачем медлит, не решается испытать ее, но стоило ей отвернуть от алтаря лицо, еще горящее восторгом после данного господу обета, едва она сделала первый шаг в тот мир, который обещала в ближайшем будущем завоевать для него, как заколебалась, ослабела, почва стала уходить у нее из-под ног… Что неожиданно приключилось с ней?
Быть может, всевышний внял ее просьбе и ниспослал ей искус, чтобы испытать ее?
Если так, то он не совсем верно ее понял. Не о том она молила, иной битвы жаждала, — такой, когда противники смело выходят друг другу навстречу, когда можно видеть, какое у них оружие, а потом смело извлечь из ножен клинок и броситься на врага, но не этой мучительной, немой, когда враг невидим, оружие его неизвестно… А что, если, тяжело ранив ее в начале боя, он предпримет еще и новое наступление? Нет, такого сражения, которое заставило бы ее бледнеть, трепетать, теряться, она вовсе не хотела… Как она ошибалась! Думала, что навеки похоронила первую детскую мечту своего сердца, и вот — пожалуйста — тот, кого она должна была похоронить в душе, сегодня предстал живым, во всем обаянии юношеской красоты, маня в свои объятия, и она позволила себя увлечь…
Нет, еще не позволила!
Как обманывалась она, полагая, что из ее памяти начисто стерлись те зимние вечера, когда она под охраной Леокада Наттерера возвращалась домой из студенческой церкви, куда ходила в сопровождении старой няни на проповеди по пятницам и средам в продолжение всего великого поста. Весело было вдвоем! Болтали наперебой обо всем и ни о чем, но так искренне, смеялись до колик, когда, увлеченные беседой, сталкивались нос к носу с каким-либо ворчуном, а тот останавливался и нудно отчитывал их за слепоту и невнимательность, или когда случалось поскользнуться, а не то и плюхнуться в снег няньке, или вдруг поднималась такая метель, что они теряли дорогу, или падала с водостока сосулька в локоть длиной, прямо им под ноги… Как радовалась она этим прогулкам, как ждала их от недели к неделе, с года на год, и не было у нее тогда большей радости! Однажды — Ксавера была тогда еще наполовину ребенком — она возвращалась домой с проповеди, как вдруг за ней бросились следом несколько молоденьких студентиков, очарованных ее личиком, улыбнувшимся из-под отороченного мехом капюшона. Они набивались в провожатые, не слушая ни просьб, ни увещеваний старушки. И в этот момент появился молодой Наттерер. Он тоже возвращался домой из церкви, которую была обязана посещать вся университетская молодежь, и, увидев издалека, что происходит, мигом разогнал шалунов и предложил ей себя в качестве покровителя. Вот это было приключение! Сколько она потом ночей не спала, без конца припоминая все подробности! Бабушка отправила на следующий день новоявленному рыцарю благодарственное письмо и позволила внучке принимать его покровительство. Бабушкина покладистость объяснялась очень просто: предусмотрительный отец Иннокентий, не упускавший из виду будущую миссию Ксаверы, сказал пани Неповольной, что не будет лишним, если девушка уже теперь станет привыкать к обществу учтивых, хорошо воспитанных молодых людей из лучших домов Праги, а ее юный рыцарь был из такой семьи, что лучше и не придумаешь.. Его отец, человек полувоенный, разумеется, не особенно жаловал духовное сословие, но было известно, что к ученым людям он относился еще хуже. Сыновья прошли у него суровую школу, и можно ли было думать, что он не внушил им своих правил? Оба молодых человека резко выделялись среди прочих студентов, а старшего за его серьезность и необыкновенные для его лет познания все называли молодым мудрецом и, принимая во внимание влиятельное положение отца, пророчили обоим блестящую дипломатическую карьеру. Братья Наттерер редко бывали на студенческих вечеринках: они неохотно оставляли в одиночестве свою мать, которую очень любили и которая вот уже много лет была больна не только телесно, но, похоже, и душевно, как по крайней мере перешептывались многие, припоминая всем известный случай из первых лет ее замужества — случай, удививший всех, после которого никто уже не видел на ее устах улыбки.