Как обычно, мать Клемента и Леокада ни на что не обращала внимания. Она не видела, что происходит подле нее, не замечала ни недовольства дам, вызванного ее неблагодарностью супругу, ни их огорчения из-за невнимания принцессы, не заметила и того, как нарушили стройное течение аудиенции пани Неповольная с внучкой, когда приехали они, когда уехали. Нет, не почуяла она, что кровь этой женщины вступила в смелую игру с ее кровью — игру, которой суждено завершиться смертельным исходом, — не почуяла, что там, за позолоченными дверьми, на которые она взирала с таким равнодушием, желая как можно дальше быть от этого порога, именно сейчас решались судьбы ее сыновей и той, чья прекрасная рука кощунственно коснулась их жизней.
Оставаясь в своем укромном уголке, госпожа Наттерер мало-помалу погрузилась в думы о сыновьях.
Когда она перед уходом заглянула к ним в комнату, чтобы сказать, куда едет, ей показалось, что они чем-то необычайно возбуждены. На ее тревожный вопрос они отвечали, что разволновались, вспоминая вчерашнее выступление архиепископа, бросившего вызов всем истинным чехам. Она сделала вид, будто ответ ее успокоил, но сама только укрепилась в мнении: в них бродит нечто совершенно иное, куда более серьезное и значительное. Разве не знала она каждую черточку в их лицах, выражение глаз, интонацию?
Что они так горячо обсуждали? Хотели скрыть от нее, что наступило время действовать? Зачем бы иначе ее любимец Клемент, который был ей скорее братом, чем сыном, так выразительно поглядел на милого ее Леокада?
Верно, они опасались, что вследствие своей женской чувствительности она не перенесет эту новость. Разумеется, она трепещет при одной мысли, что близок решительный момент, но разве это страх за себя? За них? Нисколько! Это та дрожь, которая охватывает идущего на решительный бой и приветствующего его. Какая-то определенность появилась в ее прежде не совсем ясных мечтаниях. И теперь, глядя из окна в пронизанную солнцем даль, где во всем великолепии раскинулась Прага, готовая торжественно отпраздновать завтра, в воскресенье, коронацию чешской королевы, госпожа Наттерер, казалось, слышала, как в день грядущего великого всенародного праздника свободы родной город ее сыновей с такой же гордостью и любовью произнесет их имена, с какой они звучат теперь в ее материнском сердце.
Во всем зависимая, лишенная возможности действовать, связанная по рукам и ногам своим положением, обстоятельствами и предрассудками, госпожа Наттерер разом, мужественно вырвалась из тягостных обстоятельств, хотя никто даже и не подозревал об этом, и настолько возвысилась силой своих чувств над себе подобными и своим временем, что, пожалуй, в ту пору ни одна чешская женщина не могла сравниться с ней.
Госпожа Наттерер была дочерью обедневшего чешского дворянина; она выросла в его небольшом поместье, в сельском уединении, в скромной и даже бедной обстановке. Имперский комиссар увидел ее в то время, когда, принимая поблизости участие в большой охоте на диких кабанов, подружился с ее отцом, тоже страстным любителем охоты, и погостил несколько дней в его доме, надеясь полностью насладиться этой увлекательной забавой. Нежная прелесть юной дочери гостеприимного хозяина, заботливость, с которой она отдавалась воспитанию своих младших братьев и сестер, ее бесконечная доброта и мягкость в обращении с каждым, с кем ей только случалось иметь дело, но прежде всего ее слепое послушание и преданность всегда и всем недовольному отцу, терзаемому наряду с хозяйственными заботами еще и приступами жестокой подагры, неожиданно убедили имперского комиссара, до того времени с отвращением отвергавшего саму мысль о законном браке, что все-таки совсем другое дело, если мужу прислуживает его собственная жена, а не наемные служанки, с которыми он без конца воевал.
Так он решил — и этого было достаточно, чтобы безотлагательно просить ее руки, которая была отдана ему с неменьшей стремительностью. Отцу даже в голову не пришло спросить у той, кому эта рука принадлежала, так ли охотно согласилась бы она сама на этот брак, как это сделал за нее он.
С самого нежного возраста девушка настолько привыкла к подобному обращению, что была бы весьма удивлена, поинтересуйся вдруг отец ее мнением. Не удивлялась она и тогда, когда супруг, увезя ее в Прагу, стал обращаться с ней точно так же, как дома отец, срывая на ней свое дурное настроение, обвиняя ее во всех своих неприятностях, приказывая и распоряжаясь. С бесцеремонностью требовал он, чтобы она самолично его обслуживала, выполняя подчас неприятные и даже унизительные обязанности, и ни разу за все время не сказал ей ни одного душевного, ласкового слова. Она выполняла все столь добросовестно, с такой святой убежденностью и верой в пользу своих усилий, думая только, как бы вовремя со всем управиться, что у нее не было ни одной свободной минуты подумать, а у кого же есть обязанности по отношению к ней? Как они выполняются? Какими правами располагает она сама?