Вскорости всю Прагу напугала весть о том, что к городу близятся толпы крестьян, вооруженных косами и цепями. Они, мол, вознамерились спалить город, перебить всех зажиточных людей, а добро разделить поровну. Столица наполнилась беженцами, спасавшимися от этих якобы бесчисленных, яростных толп; беженцы распространяли страшные слухи, им слепо верили, и всеобщее смятение возрастало едва ли не с каждой минутой.
Только одна госпожа Наттерер ничего не боялась и не верила слухам. Ведь она лучше, чем кто бы то ни было, знала добрый, терпеливый и трудолюбивый чешский люд, среди которого она возросла и получила первое свое воспитание. Именно простые люди научили ее так скромно и верно любить, молчаливо, безропотно страдать, без устали трудиться, их колыбельные песни она певала своим маленьким сыновьям, их сказками забавляла и не могла думать об этих людях без слез. Ей было хорошо известно: ничто в такой степени не чуждо народной душе, как грубое насилие, месть, кровожадность. Она страстно желала, чтобы ее непоколебимая твердость успокоила мужа, который впадал в бешенство, стоило ему услышать, что происходит в деревне. Но она не осмеливалась даже слова сказать в защиту крестьян: он был настолько раздражен, что с ним едва не случился удар, когда до него в первый раз дошли слухи о том, что эта деревенская сволочь не только осмеливается проявлять недовольство, но еще и оказывает сопротивление властям, требуя решительного улучшения своего положения.
Господин имперский комиссар развил почти лихорадочную деятельность, чтобы повстанцев встретили в Праге как положено, и требовал того же от всех, кто имел хоть какое-нибудь влияние на общественную жизнь. Не знали люди, горевать им или радоваться, что до подобной встречи дело не дошло, так как крестьяне были вскоре остановлены, перебиты, а их предводители в цепях привезены в Прагу и преданы полевому суду, осудившему четверых на смертную казнь через повешение — по одному у каждых ворот при въезде в столицу.
Накануне того печального дня, когда был оглашен приговор, госпоже Наттерер доложили, что ее хочет видеть священник. Отдельно от мужа она никого не принимала и велела ему отказать, но он упорно стоял на своем, твердя, что ему необходимо переговорить с ней об одном весьма важном деле; тогда, предположив, что речь пойдет о пожертвовании значительной суммы для раздачи бедным, она в конце концов приняла его. Однако все оказалось не так-то просто.
Пришедший представился как исповедник одного из осужденных, которого он должен был проводить к месту казни, и подал ей маленький жестяной образок. Она сразу узнала эту вещицу — ее подарок деревенскому овчару, принесенный ею с богомолья. Пастух глубоко чтил его и постоянно носил на шее: ведь барышня вспомнила о нем в святых местах, словно он ей родня. Человек этот славился своей необыкновенной честностью, здравым, ясным умом и глубокой набожностью. Всякий, кто нуждался в совете и в утешении, мог найти их у него. Именно в его низенькой хижине, у его бедного очага испытала она все самые чистые радости своего детства, от него услыхала слова просвещенной мудрости, ставшие впоследствии для нее путеводной звездой.
Говорили, он был не рядовым повстанцем, но именно одним из тех, чья вина перед господами была наибольшей, кто изо всех злодеев более всего заслуживал мучительной, позорной казни.
— Этого не может быть! — вскричала госпожа Наттерер, едва оправившись от первого потрясения. — Этого не может быть, без сомнения, здесь кроется какая-то ошибка!
Возбужденная, расстроенная, она совершенно забыла о своей обычной застенчивости и тайном страхе перед супругом и впервые за время своего замужества вторглась к нему в кабинет без предупреждения, незваная, в тот самый момент, когда он собирался в дорогу, ибо императрица срочно вызывала его в Вену.
Как ужаснулась она, когда супруг не только подтвердил все, что она только что узнала от священника, но еще и насмеялся над ней!