Немалых усилий стоило священнику оторвать ее от старца, и то лишь в самую последнюю ночь. Он просил, чтобы она не препятствовала ему выполнить свою святую обязанность — подготовить старца к уже недалекому божьему суду. Она вняла этому доводу, уступила и пошла домой, но, едва рассвело, бежала из дома, чтобы еще раз увидеть страдальца, кивнуть головой, поздороваться… От горя, от жалости к нему ей тоже хотелось умереть.
Госпожа Наттерер была права, когда говорила своему старшему сыну, что только благодаря ему она не лишилась в тот день разума, уже серьезно помраченного, опомнившись в ту минуту, когда он с волнением спросил, почему она так страдает, если кого-то несправедливо наказывают, и поспешил на помощь осужденному, по-детски переоценив свои силы. Целый вихрь бурных, смятенных чувств поднялся в ее душе, и вдруг все улеглось, какое-то озарение посетило ее. Она поняла, что тот страшный закон природы, который позволяет сильному подавлять тех, кто слабее, может неминуемо встать на защиту истинной человечности, если все, кто благороден душой, объединятся, проявят такое же упорство и неуступчивость, как и враги человечества, если, следуя их примеру, никогда и ни в чем не будут им уступать, не позволят вводить себя в заблуждение, запугивать, и главное — всегда и во всем станут строго придерживаться своих законных прав. О, если бы благородные люди никогда не стеснялись высказывать свои мысли и даже, напротив, с той же твердостью стояли, не поддаваясь жалости, на своем, как те, кто стремится поработить их! Довольно страдать, мечтать, вздыхать, надо действовать, защищаться, бороться за правду, за свободу, бороться столь же решительно, как защищают их противники ложь, тьму, свое господство! В пылу идей, под алым стягом которых ровно через двадцать лет после того народ Франции развернет беспощадную борьбу против всех, кто в просвещении и свободе видел своих первых врагов, она высоко подняла на руках сына, чтобы умирающий мученик благословил его, и в этот миг принесла обоих своих сыновей на алтарь отечества как искупительную жертву, отрекаясь от прав матери, посвятила их человечеству.
Никто не удивился, когда господин Наттерер устроил страшный скандал, дознавшись, какой тяжкий проступок совершила жена в его отсутствие, однако взрывы его гнева, его оскорбительная брань не производили на нее теперь никакого впечатления. Она по-прежнему свято исполняла свой долг жены, но думала совсем о других вещах, а не как бы лучше угодить ему, потакая его прихотям и капризам, — их разделяла отныне непроходимая пропасть.
Когда госпожа Наттерер впервые после гибели своего старинного друга, в воскресенье, вошла в церковь девы Марии у каэтанов, к ней подошел какой-то бедно одетый человек и тайно подал письмо. Она даже не спросила, что это значит, полагая, что к ней обращаются за денежной помощью: подобные случаи уже бывали. Однако на сей раз у нее не просили помощи — напротив, ей предлагали помощь. Некие тайные друзья, называвшие себя ее братьями, горячо одобряли ее человеколюбивое стремление облегчить последние минуты приговоренного к казни, которого они называли, как и она, мучеником за права угнетенных. Они просили ее не прекращать подобной деятельности, не охладевать к ней, но в своем кругу изо всех сил трудиться, чтобы принципы, которыми она руководствуется, стали всеобщими и в недалеком времени наступил всеобщий, полный поворот общества к добру. Одновременно они уведомляли, что готовы снабжать ее книгами, из коих она почерпнет знание передовых идей, а с ними утешение и помощь. Если она согласна, пусть сегодня же вечером выставит в правом окне своей спальни на пять минут зажженную свечу.
Рука ее была тверда, когда она подавала условный знак своим невидимым братьям, знак, говорящий о том, что готова стать их сестрой. Теперь она стала получать время от времени посылки с будто бы заказанными ею тканями, платками, кружевами, веерами, а под ними всегда находила те сочинения, которые оказывали неотразимое воздействие на умы, пробуждая в людях ту высокую идеальность, которую наш век считает столь непрактичной, вредной и даже смешной. Она читала, проливая реки слез, заучивала на память целые абзацы; чтение, а не телесная пища поддерживали ее существование. Но она недолго читала их одна. Скоро к ней присоединились ее сыновья, которым она читала вслух, а еще через некоторое время они стали читать это самостоятельно, потом стали писать сами. Их сочинения казались ей прекрасными, далеко превосходившими все прочие.
Имперский комиссар нередко выражал неудовольствие, что ни один из сыновей не унаследовал его геркулесово сложение, его громоподобный голос, повелительную манеру держаться. Ему не нравилось, что они бледны лицом, светловолосы, стройны и худощавы, как их мать, и, если они нечаянно попадались ему на глаза, он всегда грубо высмеивал их якобы женственную наружность.