Как мало знал он ум и характер своих детей! Совершенно не занимаясь ими, он не имел возможности убедиться, что Клемент унаследовал его деятельный характер, высокое понятие о чести, его удивительную отвагу.
Вскоре Клемент почувствовал, что ему уже недостаточно того, что дают мирные свободные каменщики, втянувшие его с братом в свой круг, едва они подросли. Свободные каменщики ограничивались распространением филантропических идей и благотворительной деятельностью, а его пламенный дух жаждал видеть результаты этих усилий, ибо он находил, что человечество уже довольно мечтало и раздумывало, куда и каким образом идти, что теперь настало время действовать, закреплять завоевания мысли и сделать новый шаг на этом пути.
В этом смысле он постоянно высказывался на тайных собраниях братства, и его пламенные речи производили сильное впечатление, умножая круг его сторонников. Те, что постарше, признавая обоснованность его суждений и планов, все-таки опасались их проведения в жизнь, зато тем решительнее группировалась около него молодежь, тем с большим воодушевлением вторила ему, двигая дело вперед. Так незаметно для себя он сделался главой нового, совершенно самостоятельного тайного общества, не имея умысла основать его.
Всецело поглощенный высшими интересами дела, юноша нисколько не думал о личной выгоде, признании, похвалах, славе. Живущий напряженной духовной жизнью, он привлекал к себе людей именно силой своей мысли, неколебимостью духа, и они поневоле следовали за ним. Он принадлежал к небольшому числу тех смертных, которые трудятся за десятерых, мыслят и действуют за сто человек одновременно, не ощущая телесной или душевной усталости. Клемент не нуждался ни в сне, ни в отдыхе. Чем больше и напряженнее он работал, тем веселее, оживленнее становился. Даже завистники, сблизившиеся с ним, чтобы подорвать его влияние среди братьев, оскорбить его, а если представится случай — ниспровергнуть, и те не могли долго устоять перед обаянием его личности, его талантов, характера и, полюбив его, шли за ним с таким же восторгом, что и самые преданные его друзья.
Мог ли господин высший военный и гражданский комиссар фон Наттерер — человек, свято убежденный в силе своего служебного и семейного авторитета, в высшей степени уверенный в своем умении управлять во всех подвластных ему сферах, гордый своим, как он считал, всепроникающим умом и твердым характером, — мог ли он даже предположить, что именно в его доме выпестованы самые опасные деятели современного просветительства, более того — что он сам помог им стать тем, чем они стали? Это он послужил для своих сыновей примером тирана; живя здесь, под одной крышей с ним, они познали все то, что губит счастье семей и целых народов; это он, помимо своей воли, научил их ненавидеть рабство, произвол и любить свободу. Угнетая их мать, лишая их детства, даже и в юношеском возрасте третируя их словно проказливых малолетков, обращаясь со слугами как с деревянными куклами, своим отношением к семье и подчиненным он только разжигал в сыновьях страстное желание сокрушить всякое самовластье, чтобы, определяя свою свободу, каждый человек и весь народ в целом руководствовались собственным пониманием жизни, собственными убеждениями, чувствами. Именно здесь, в его доме, посетила их головы мысль о революции — мысль, развитию и углублению которой он способствовал каждым своим поступком. Ему даже не могло прийти на ум, что запрещенные сочинения, за которыми он охотился, обыскивая конторки молодых чиновников, и названия коих заучивал по долгу службы наизусть, он куда скорее нашел бы все до единого в письменных столах собственных сыновей и что в спальне его жены горит ночью свет не только потому, что у нее приступ сердечной боли, представлявшей существенную угрозу для ее жизни со дня казни главарей крестьянского восстания, но еще и оттого, что в эти ночные часы она зачитывается теми же самыми сочинениями, видя в них лучшее лекарство. А что бы он сказал, доведись ему узнать, что те прокламации, которые то и дело появляются в городе, вызывая в одних кругах негодование, а в других — сочувствие, написаны его старшим сыном, узнававшим секретные государственные сведения в отцовском доме за накрытым столом, когда вино развязывает языки гостям, а ведь эти сведения делали прокламации сильным орудием, придавая им весомость и злободневность. И набирает эти листки его сын собственноручно, вместе с надежными друзьями, в тайной типографии, устроенной ими в подвалах летнего павильона неподалеку от храма святой Екатерины. Наняли они этот павильон будто бы из-за прекрасного сада, для устройства маленьких праздников — летом на зеленых лужайках под деревьями, а зимой на катке при свете факелов; быть приглашенной на эти увеселения считалось большой честью для каждой пражской красавицы. Но в то время как избранное общество от души веселилось, в подвалах кипела напряженная работа, а звуки музыки заглушали подозрительный стук, издаваемый печатным станком. Как тут заметишь, что время от времени то один, то другой молодой человек покидает общество, оставляя своей даме вместо себя какого-нибудь не менее интересного собеседника, чтобы его отсутствие не так бросалось в глаза и его не разыскивали. Что сказал бы господин Наттерер, когда бы, не дай бог, встретил Клемента в старой корчме у городских ворот, среди молодых ремесленников и крестьян, услышал бы, как он говорит, что их значение в жизни общества огромно, называет их братьями, пожимает грубые руки, требуя, чтобы они тоже называли его братом! Честное слово, имперский комиссар менее огорчился бы, узнав, что завтра наступит конец света, чем при известии, что сыны действия единогласно избрали Клемента своим командиром, намереваясь приветствовать, армию французских братьев уже на границе и, объединившись с ними, создать новое великое государство, основанное на любви, равенстве, свободе и братстве, к чему так стремятся все благородные сердца и в чем имперский комиссар видит лишь бессмыслицу, а доведись ему дожить до такого, умер бы от скуки и злости, не находя себе достойного поприща. Но еще меньше мог он поверить, что его жена — эта окаменевшая слеза, как называли ее окружающие, которую он изо дня в день видел на кухне, где она с пристальным вниманием следила за приготовлением столь любимого им паштета, и полагал, что она целиком поглощена этим важным занятием, усматривая в нем не только повседневную, но и главную свою жизненную задачу, — что эта хрупкая, застенчивая женщина, всякий раз вздрагивавшая, стоило ему ударить арапником или пнуть ногой свою собаку, бледневшая, когда он таскал за волосы или драл за ухо кого-либо из слуг, не только была в курсе всех политических дел, но еще и внушала своим сыновьям: «Дерзайте, боритесь, обо мне не думайте. Может быть, вам не удастся достичь желаемой цели, но зато вы проложите путь другим — они придут после вас и победят!»