– Привет, – говорю. – Заходи!
Сколько лет ей – не знаю, может быть и тридцать, и сорок, но не могу выкать, ей – никак.
– А... – она хочет высказать вслух какое-нибудь невинное объяснение, которое позволит ей вот так запросто войти в чужую калитку. Но понимает, что слова не нужны, и отводит взгляд.
Калитка закрывается, едва слышно шуршат письма в прибитом к ней почтовом ящике – словно бабочки в банке. Пишут, наверное, прежним жильцам. Я все забываю их вынуть да спрятать: не до того. Моя гостья мнется на дорожке. Хочет еще, чтоб ее уговаривали.
– Много тут у вас таких ходит, да? – глядит из-под косой челки. Да, ей около тридцати, плюс-минус. Но дите дитем.
Я отвечаю честно:
– Много.
Чай мы пьем васильковый. Гостья откинулась на спинку кресла и, положив ногу на ногу, обняв пальцами чашку, глядит, щурясь, как плывут облака, розовея к закату.
– Прикольно тут. Еще б не шастали всякие, – усмехается, а я пожимаю плечами.
– Было бы скучно.
– Не верю.
Она права, конечно: когда занимаешься любимым делом – разве может быть скучно? Только не знает, что каждый из случайных прохожих потом появится в росписи: намеками, отдельными чертами. Как и она, похожая то ли на экзотическую птицу, залетевшую в северные края и растерявшую половину оперения, то ли на ворону, которая пытается сойти за попугая... Она все так же смотрит в небо, а я разглядываю лицо: с резковатыми чертами, непримечательное, бледное. Очень спокойное.
– Зачем тебе туда? – спрашиваю.
Усмехается. Поправляет малиновую прядь.
– Я не нашла себя.
Тихонько звякают браслеты на ее запястье.
– Думаешь, там найдешь? – киваю на скалу, которая высится серой громадой: совсем не мрачная, зовущая.
– Может быть. А если нет... ну, значит, нет.
– Обычно там себя не находят. Может, ты плохо искала?
– Может, – охотно соглашается она. Переменяет ногу. Замечаю на ее щиколотке изящную татушку в виде браслета, но рисунок прячется под цветастым подолом. – Я много где была, занималась разным... не знаю. Что-то получается, что-то нет, но все не то, не мое. Бесполезный работник и бесталанный творец. Может быть, я слишком много о себе думаю, может, надо как другие: устроиться на спокойную работу, перекладывать бумажки с понедельника по пятницу, с пятницы по понедельник пить пиво и смотреть сериалы, шопиться с подружками, которых у меня нет. И по новой, по новой... Люди живут так, это нормально, наверное. Но... не могу. Не вижу в этом смысла.
И цепкий взгляд юриста. Или художника.
Искала. Да не там.
– Погоди минутку...
Я ухожу в дом. Не выбираю – сразу достаю из множества коробочек нужную. Возвращаюсь. И, открыв коробочку, демонстрирую подвеску на кожаном шнурке.
– Что это? – моя гостья с интересом подается вперед, и, поймав подвеску пальцами, рассматривает нарисованную на темном авантюрине фигурку: тонкая, в развевающихся одеждах, она идет вверх по склону горы, прямо к солнцу.
– Это ты, – присаживаюсь напротив. – Знаешь, многие великие люди нашли свой путь, когда им было уже за пятьдесят. Может быть, ты из них? А может, и полтинника ждать не придется. Тебе нужна самая высокая гора и самый яркий свет. А что если твой свет просто еще не зажегся? Может, он загорится завтра, а может, лет через десять. И сейчас ты просто собираешься с силами, чтобы в нужное время быть готовой.
– Красиво, – по ее лицу нельзя прочесть эмоций, но глаза щурятся, прячут отражение мыслей. – Ты рисовала? Вот почему живешь на отшибе...
Ну да. Здесь мне не мешают. Сюда не приходят любители поучений. Не заглядывают те, кто лучше меня знает, как жить. Только те, кто видит лишь одну дорогу – на вершину серой скалы. Они уже не стремятся причинять добро всем без разбору: самим нужна помощь.
– Еще чаю? – спрашиваю.
Она рассеянно кивает. И, накрутив на палец кожаный шнурок, внимательно, жадно вглядывается в фигурку на авантюрине.
****
Рука замерла, не коснувшись фарфорового ушка.
– Вы знаете мое имя?