– Разумеется, – он усмехнулся и, откинув со лба слишком длинную челку, взял чашку. Беззаботно поднес к губам. Пригубил и зажмурился от удовольствия. – Да, теперь я понимаю, почему они остаются. Интересный вкус. Что это?
– Ромашка и бессмертник.
– Бессмертник? – Он улыбнулся, все так же глядя поверх чашки. – Мне нравится... Кстати, вам не кажется, что здесь прохладно для посиделок? Может быть, вы пригласите меня в дом?
Я покачала головой: не приглашаю в дом никого из них. Этого тоже.
Он тихо засмеялся и задумчиво сощурил светлые глаза:
– Что вы там прячете, Майя?
– Не люблю чужих в мастерской.
– Ну-ну. Может, у вас есть чердак с ведьминской метлой? Или чулан со скелетом?
– Все может быть.
– Или целый ящик непрочитанных писем.
Шорох: словно крылья бабочек, запертых в банке. Мне показалось, я услышала его и сжала кулаки:
– Письма приходят старым жильцам. Не думаю, что мне стоит их читать.
– Странно. Мне показалось, что на конвертах – ваше имя. Вот, к примеру, на этом...
Теперь на его узкой ладони – такой же узкий прямоугольный конверт с цветочными марками. Он свежий, не успел пожелтеть, но имена адресата и отправителя расплылись кляксами: наверное, с ним попали под дождь.
– Вскрывать чужие письма непорядочно.
– Да бросьте, Майя! На нем ваше имя! Посмотрите!
И тычет мне этот конверт! Вжавшись в спинку кресла, я пытаюсь оказаться как можно дальше, но конверт жабой плюхается мне на колени.
– Майя, прочтите имя! – в голосе звенит металл. Рукописные буквы расплываются чернильными пятнами.
***
Никто.
Они все, так или иначе, говорят именно это.
И стремятся гармонизироваться с этим "никто". Перестать быть. Потому что никто, как и ничто, существовать не может – это слишком сложно для человеческого разума... или же слишком бессмысленно.
– Мне уже двадцать восемь, а я все еще никто! – В безупречном деловом костюме, начищенных туфлях, на которых слишком заметна осевшая пыль. Он сидит, упершись локтями в стол, опустив голову на руки. – Я забил на все, кроме работы, а дослужился до директора филиала. В двадцать восемь лет – директор филиала! Даже не в столице! Другие в этом возрасте имеют свой бизнес или становятся известными общественниками, спортсменами... А я? Всего лишь клерк. Пусть и рангом повыше других клерков, но все равно: просто человек в костюме. Никто.
– Директор – это все же не так плохо.
– Ну да, – качает головой, не поднимая взгляда. – А дальше что? Через несколько лет, возможно, директор столичного филиала. Если очень повезет. И все. Потолок.
Пожимаю плечами:
– Хороший такой потолок. Деньги, положение. Можно свое дело запустить.
– С этой работой на свое времени не хватит, – он, наконец, выпрямляется, одергивает манжеты и, ослабив галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки. Я едва сдерживаю неуместную улыбку: нарядился же. Озеро не оставило бы и следа от этого лоска.
В воздухе чувствуется приближение зимы: днями тепло, но сумерки дышат стужей, и по утрам блестит на траве сахарный иней. В прозрачном воздухе особенно ярким кажется аромат чая: роза и земляника, сладость с нотками горечи. Чашки под стать – белые в холодных, будто спрятанных под лед, цветах. Я кутаюсь в плед. Напротив – костюм, а из костюма на меня смотрит молодой мужчина: красивые скулы, твердый подбородок, но лицо гладкое, как у ребенка.
– Я опоздал, понимаете? Опоздал. Когда все начинали, выбрал не тот путь. И теперь всё. Теперь я никто. Сами понимаете, делать карьеру в этом возрасте... Надо было раньше, много раньше.
– Тебе вроде двадцать восемь, а не восемьдесят.
Хмыкает, качает головой: мол, что ты можешь знать, если сама не пойми чем занимаешься, живешь черт-те где, в одиночестве, и вообще женщина... Ну-ну.
– Я принесу еще чая.
Плед волочится за мной по полу, я рассматриваю ряды коробочек и кулоны, разложенные на полках в мастерской. Свет не включаю. Солнце еще не село, и лучи его заглядывают в окно, вспыхивают бликами на камнях. Где-то стучит, стучит тревожно, словно бьются крылья...