Она плачет. Улыбается и плачет. А за калиткой густеют сумерки.
– Ничего, я дойду, правда, – говорит она напоследок.
И я до рези в глазах всматриваюсь в ее силуэт, который истончается и тает на фоне городских огней. А потом оборачиваюсь к скале.
Серой громады не видно, только мерцающий светлячок на вершине.
Сегодняшняя гостья тоже унесла с собой мой камень: без росписи, гладкий, черный. С ярко-голубой прожилкой в середине, похожей на упавшую в колодец звезду.
И свой унесла.
***
– Эта русалка с младенцем хорошо смотрелась бы на том камне со звездой, помнишь? – он стоит у стола, перебирая мои эскизы. В рассеянном свете силуэт гостя кажется размытым, словно вот-вот исчезнет. Дунуть на него, взмахнуть полотенцем – и рассеется облачком сажи.
Но мне недостает смелости взмахнуть. Я слишком хорошо знаю: никуда он, этот гость, не денется. И все же ругаю себя за то, что даже не попробовала...
– Тот камень я отдала.
– Ты нарисовала на нем русалку?
– Нет. Роспись его бы испортила.
Он хмыкает, пожимает плечами. Листы бумаги на столе шуршат под его пальцами. И шуршат конверты, сложенные небрежной стопкой тут же, на углу. Лежат неподвижно – и шуршат, шуршат, постукивают негромко: так рвутся из них на волю кем-то написанные строки.
– А это что? – гость осторожно поднимает двумя пальцами камень с незаконченной росписью – тот, над которым я работала, когда раздался злосчастный стук в дверь. – Красиво. Подарите мне, когда закончите?
Вместо того чтобы сказать "нет", я неожиданно признаюсь:
– Давно над ним работаю. Что-то пока не получается.
– Любопытно, – он вертит камень, глядя, как переливаются на свету прожилки в нем и скупые контуры птицы. – Это ведь феникс, верно? Он обязательно получится. Как только вы прочтете эти письма.
Шуршат. Крыльями бабочек. Перьями недорисованного феникса. Стопка конвертов на углу стола. Мой гость не смотрит на них – небрежно одергивает куртку, поправляет ворот. Идет к двери. Я бросаюсь наперерез, чтобы заступить ему дорогу дальше – в пустующую гостиную и спальню, куда я каждый день забываю дойти, уснув на топчане в мастерской. Но он идет к выходу. Спускается с веранды, по гравиевой дорожке – к калитке. Там, задержавшись на несколько секунд, стучит пальцем по стенке пустого почтового ящика. Оборачивается.
– Я вернусь.
Молчу вслед.
Я знаю.
***
– Я видел, что ей плохо, но она сказала: все в порядке, иди. И я ушел. Не потому, что поверил, а потому что очень хотел поверить.
Длинные волосы по плечам – мерзлыми сосульками. Острые скулы, острый подбородок, острые локти и колени. Он весь такой – длинный и острый, как щепка. Сидит, уставившись в одну точку. Легкий запах спиртного, но паренек трезв как стеклышко. И почти так же прозрачен.
– Она долго болела. Ей то лучше было, то хуже. Но я и представить не мог, что однажды... – сжимает пальцы до морозного хруста. – Понимаете: первый раз новый год с друзьями. Уже всё приготовили, договорились... Я не хотел всё пропустить, я... Решил ей поверить, хотя понял, что не всё в порядке, что она обманывает... Я бросил ее, понимаете? Я – убийца! Нет, я хуже, потому что я бросил родную мать!
Голос срывается. Я все жду, что он заревет, как маленький, что будет размазывать слезы по щекам, и тогда можно будет подойти, укутать его пледом, обнять, погладить по голове – как маленького... Но он сидит, натянувшись струной. Смотрит мне в глаза, ждет приговора. Слезы замерзают у него на ресницах.
– Я не дозвонился ей ночью. А потом... потом не звонил. Пришел только первого уже под вечер. Она лежала в прихожей, с телефонной трубкой в руке. Наверное, пыталась мне позвонить...
– Думаю, она звонила в скорую.
Он не ожидал, что я таки заговорю. Застыл с открытым ртом. Я взяла в ладони чашку с чаем, отхлебнула: нужно было сосредоточиться и согреться.
– Она знала, что это случится рано или поздно. Вы оба знали. Могли сидеть дома и ждать, а могли жить – каждый как считал нужным. Твоя мать не хотела, чтобы вокруг нее ходили на цыпочках и жалели. Не хотела каждую минуту помнить о болезни. И лишать тебя юности, этого бесценного времени, тоже не хотела. Так что, думаю, она звонила в скорую. И надеялась, что ты запомнишь ее не больной, не умирающей. А живой.