Катя пожарила яичницу. Сбегала к себе за помидорами, луком и сыром. Яичница с томатами и жареным луком обволокла весь дом уютным и вкусным запахом. Катерина сварила кофе. Порезала хлеб, сыр. Разложила всё на столе, постелив чистую, нагло и самостоятельно найденную в шкафах семьи Вугара.
– Как пахнет, – восхищённо сказал Юсиф, приобняв её сзади, – божественно, лечебно…
– Садись, будем кушать.
Но Юсиф уткнулся носом в её волосы, вдыхал их, чуствовал запах Кати и не хотел её отпускать. Он был счастлив, что она пришла и вытащила его из дьявольской рефлексии отчаяния. Она – хрупкая, нежная – достала сто килограммов его безжизненного тела из алкогольного ада, чтобы возродить и заставить жить. Юсиф крепко сжал руки на Катиной груди, прижав её всей своей мощью. Была бы воля и возможность, он шёл бы так дальше по жизни с ней, как с путеводной звездой. Он впервые за почти пять десятков жизни на этой сложной и противоречивой планете понял, что такое любовь. Любовь – не испытание, не боль, не притирка; не те акробатические этюды в кровати, как с Ланой. А любовь, которая над миром, над обстоятельствами, которой неважно, какая погода за окном, что думают окружающие, и кто из них двоих в этой любви главнее.
Катя чувствовала сквозь волосы его дыхание. И оно пробирало до мурашек. Оно летело вниз живота чем-то горячим и пульсирующим. Ей было холодно и жарко одновременно. Юсиф согревал её своими крепкими и надёжными объятими. Она смотрела на его большие и крепкие руки, сомкнутые на её груди, и думала, какие они красивые, по-мужски красивые, эти руки. Смуглые, с длинными, но не тонкими аристокрастичными пальцами. Настоящие крепкие мужские руки с небольшим шрамом на указательном правом пальце.
– Я хочу тебя, – сказал Юсиф шёпотом, отодвигая волосы и начиная целовать шею, спуская рубашку Кати и целуя, слегка прикусывая её обнажённое плечо и спину. – Ты даже не представляешь, как я тебя хочу.
Катерине, не растерявшей остатки трезвости разума, хотелось сказать, что яичница остынет и будет невкусной, что кофе станет холодным. Но всем нутром, всем солнечным сплетением она хотела его не меньше, чем Юсиф хотел её.
И он это чувствовал. Юсиф развернул Катю к себе лицом, поднял её на руки, так, чтобы та смогла обвить его бёдра ногами. Посадил её на широкую столешницу, растегнул до конца её рубашку и стал прокладывать поцелуями дорожку от шеи через грудь, спускаясь ниже и ниже.
В окно ломился луч света, который словно прожектор освещал эту тайную фантастическую связь. Внутернний взрыв, инсайт… То, что чувствовала Катя, сложно описать словами.
Они лежали на полу и смотрели на кухонный потолок. Он был кристально белый. Девственно-белый прямоугольник. И каждому в нём виделось своё. Подмосковные луга, по которым Катя бегала в детстве. Они пахли цветами и летом, ромашками, клевером… Юсиф представлял бегущих лошадей, резвящихся на свободе. Это было ярким воспоминание ребёнка, выросшего в Азербайджане.
– Ты так красива… – сказал Юсиф, проводя рукой по покрасневшей щеке Кати.
– Не льсти. Мне уже не шестнадцать…
– Ох, сомневаюсь я, что в шестнадцать ты была так прекрасна, – Юсиф поцеловал её носик.
– О, я была прекрасна. Честно, прекрасна. Круглое личико, глаза, полные надежды, любви и веры в самое лучшее. Угловатая немного, ищущая себя. Но по-наивности и чистоте – прекрасная.
– Ты знаешь, я лежу и вспоминаю песню Митяева. Перефразирую. Ты могла быть первою брошенной женой… Ты могла быть интересной, но не уметь любить. Ты могла бы быть случайною… Но стала… – Юсиф подбирал слова. – Стала той, без которой я теперь не представляю своей жизни.
Катя трогала его волосы, их лёгкие волны. Волосы были слегла влажными. То ли от принятого недавно душа, то ли от энергичной страсти, после которой они безжизненно лежали на полу, не найдя силы приступить к завтраку.
– Я ужасно хочу есть. – Сказала Катя.
– Я тоже, вставай…
– Нет, сначала ты. Я не могу. Нет сил. Поднимай меня, – засмеялась Катя. Хотя… Если сейчас будешь поднимать моё обнажённое тело, шансов дойти до завтрака будет меньше.
Остывшая яичница показалась лучшим блюдом на планете, кофе подогрели. Расстраченные калории и силы постепенно восстанавливались. Юсиф подбирал остатки яицницы хлебом:
– Вчера я думал, что жить не хочется. Даже утром так считал. Дурак. А пришла ты, и жизнь изменилась.
– Я не знаю, зачем ты докатился до такого эмоционального дна.